Сибирские огни, 2008, № 6

У В. Астафьева мысли о личной и об­ щей вине за неисполнение «святой обязан­ ности» распоряжаться собственной «свобо­ дой, значит и собой», ведущее «к пропасти и самоуничтожению», облекаются в форму молитвенного покаяния: «Течет, бежит вре­ мя, не имеющее смерти, и скорбит Господь, глядя на нашу жизнь, и никак не может унять нас, успокоить, остановить наш бег к пропа­ сти, к самоуничижению... Господи! Где наш предел? Где останов­ ка? Укажи нам, окончательно заблудившим­ ся путь к иной жизни, к свету и разуму! Гос­ поди! Ты же обещал нам его указать, но мы оказались непослушными чадами, норовис­ тыми, свой разум куцый с гордыней своей выше Твоего вознесли и в беге смятения в вечной борьбе за свободу и счастье, не поня­ ли, что жизнь, которой Ты нас наградил — есть высшее счастье и награда, а свободой, значит и собой, по твоему велению мы обя­ заны распоряжаться сами (Выделено мною. — Г. Ш.). Но мы не справились с этой первой и единственной святой обязанностью. ..< ...> И прости нас, Господи! Прости и помилуй, может, мы еще успеем покаяться и что-то по­ лезное, разумное сделать на этой земле и на­ учим разумно, не по-нашему, распоряжаться жизнью своей и волей наших детей и внуков. Прости нас на все времена, наблюдай нас и веди к солнцу, пока оно не погасло» [24: 284- 285]. Заметим, что мотив покаяния начинает главенствовать в поздней прозе В. Астафье­ ва, и требование «опамятоваться» (слово, наиболее часто повторяемое писателем) определяет главный пафос ее. Вместе с тем нельзя не заметить традиционной у В. Ас­ тафьева социальной окрашенности цитиру­ емых слов, горько иронического напоми­ нания штампов («вечная борьба за свобо­ ду и счастье»), на протяжении многих деся­ тилетий определявших стиль мышления и поведения лишенных свободы воли «вин­ тиков». Отношение к большевизму как явлению враждебному русской ментальности — еще одна грань соприкосновения И. Бунина и В. Астафьева. Когда-то, рассказывая о своей работе над романом «Доктор Живаго» Б. Пастернак подчеркнул, что его позиция по отношению к «догмам» и «установкам» вре­ мени была «спокойно-полемична». В своем приговоре большевизму автор «Окаянных дней» и «Миссии русской эмиграции» кате­ горичен и беспощаден: «Что произошло? Произошло великое падение России, а вмес­ те с тем вообще падение человека». Новая Россия «предала Христа за тридцать сереб­ ряников за разрешение на грабеж и убий­ ство и погрязла в мерзости всяческих злоде­ яний и всяческой проказы» [25: 302]. На страницах «Грасского дневника» Галина Кузнецова передает состояние, пе­ режитое ею по прочтении бунинских «Ока­ янных дней»: «...Тяжело это накопление гне­ ва, ярости, бешенства временами» [26: 7]. «Окаянные дни» — так негодующе опреде­ лил И. Бунин отношение к революции и граж­ данской войне уже в самом названии днев­ никовой лирико-публицистической прозы о событиях этих лет. Революция для И. Бунина — вакханалия анархии и всякого разруши- тельства: веры, отечественной истории, рус­ скойментальности. Только торжество низмен­ ных инстинктов, «превращающих человека в обезьяну. Выброс только черной злобы (вспомним у А. Блока в столь ненавидимой автором «Окаянных дней» поэме: «черная зло­ ба, святая злоба», — выделено мною. — Г. Ш.). Порой строки «Окаянных дней» звучат как плач по погибели многовекового россий­ ского Дома: «...В тысячелетнем и огромном доме нашем случилась великая смерть. И дом... <...> теперь растворен, раскрыт и по­ лон несметной праздной толпой, для которой уже не стало ничего святого и запретного ни в каком из его покоев» [10: 67]. В прозе В. Астафьева понятие ДОМ тоже приобретает метафорический ореол. Мотив разрушения в послеоктябрьской России лич­ ного и общего ДОМА становится сквозным в творчестве писателя. Трагизм его звучания усилен тем, что у В. Астафьева он часто ока­ зывается сплетен с мотивом детства. В изоб­ ражении сцен из жизни детей, часто трога­ тельных и всегда психологически достовер­ ных и тонких, писатель словно бы напоми­ нает: ребенку от рождения дан инстинкт со­ зидания, тяга к обустройству семейного оча­ га. Дети играют в семью, распределяя тради­ ционные в ней роли: папка и мамка, муж и жена, хозяин и хозяйка («Ода русскому огоро­ ду»). Мальчик и девочка лепят дом из глины на ЕЩЕ НЕ ВСПОРОТОМ БУЛЬДОЗЕРОМ берегу («Последний поклон»). Дети сослан­ ных на Север крестьян, скорбный караван ко­ торых, застигнутый ледоставом, вынужден был перезимовать в тайге, ИГРАЮТ В ДОМ И ПАШНЮ НА засыпанных снегом свежих МОГИЛАХодносельчан («Так хочется жить»). Мотив сиротского детства в прозе В. Астафь­ ева начального периода творчества («Кража») трансформируется в произведениях последне­ го десятилетия в мотив БЕЗДОМЬЯ и СИ­ РОТСТВА ГРАЖДАНСКОГО. Теперь, когда созданное писателем предстало в цельности, стало особенно очевидно, как напряжена в его 172