Сибирские огни, 2008, № 6

других жанрах такие лирические вкрапления превращаются в маленькие гимны живому. Тщательность, с которой В. Астафьев рису­ ет эти микромиры, идет от страстного стрем­ ления автора напомнить читателю о великой сложности, бесчисленных тайнах, многооб­ разной красоте окружающего мира, которая, будучи даже не осознанной нами, питает в нас ощущение счастья бытия. Способность глубоко прочувствовать очарование бытия и сообщить его читателю — общее в природе творческого дара И. Бу­ нина и В. Астафьева. И тот и другой «оза- ренно чувствовали каждую минуту жизни», если воспользоваться словами, сказанными В. Астафьевым о композиторе Калинникове после знакомства с его Первой симфонией, «самой, может быть, пронзительной, самой национальной» [17: 443]. Есть близость в горьких раздумьях И. Бунина и В. Астафьева о России, ее судьбе и судьбе русского человека. И эта близость — в угадывающейся за страницами их произ­ ведений общей мысли: велики богатства рус­ ской земли, но во благо влачащих на ней из века в век нищенское существования людей они не использованы; талантлив русский человек, но его талантливость и духовные силы, которыми щедро награжден он от при­ роды, остаются нереализованными. «Госпо­ ди боже мой, что за край! Чернозем на пол­ тора аршина, да какой! А пяти лет не прохо­ дит без голода», — скорбно раздумывает ге­ рой бунинской деревни Тихон Красов. Ха­ рактер притчи приобретает рассказанный им эпизод из собственной жизни: «Была у меня, понимаешь, стряпуха немая, подарил я ей, дуре, платок заграничный, а она взяла да истаскала его на изнанку (Здесь и далее вы­ делено мною. — Г. Ш.). Понимаешь? От дури да от жадности. Жалко на лицо по будням носить, — праздника, мол, дождусь, — а при­ шел праздник — лохмотья одни остались... Так вот и я... с жизнью то своей. Истинно так» [18:149-150]. На обобщающий смысл признания бу­ нинского героя указывает М. Михайлова: «Жизнь — сношенный наизнанку, да еще до дыр, платок! Можно ли вынести более крас­ норечивый, но и эстетически зримый при­ говор всему русскому существованию!» [19: 38]. Изношенный наизнанку платок становит­ ся у Бунина метафорой нереализованных возможностей, бесцельно прожитой жизни, бессмысленно потраченных сил. Эта мета­ фора невольно соотносится с судьбой мно­ гих бунинских героев. Напомним хотя бы о Захаре Воробьеве, герое одноименного рас­ сказа. Наделенный от природы богатырским сложением, огромной силой и детски довер­ чивой, щедрой душой, он жил с сознанием своей исключительности, «и вся душа его, и насмешливая, и наивная, полна была жаж­ дой подвига. Человек он особенный, он твер­ до знал это, но что путного сделал он на сво­ ем веку, вчем проявил свои силы? Да ни в чем, ни в чем! Старуху пронес однажды на руках верст пять... Да об этом даже и толковать смешно, он мог бы десяток таких старух доне­ сти куда угодно» [20: 269]. Умирает Захар Во­ робьев нелепой преждевременной смер­ тью, выпив за час на спор более четверти вод­ ки. Но — характеризующая его деталь — в последний миг жизни Захар думает не о себе: чтобы не навлечь беды на людей, которые были рядом, Захар отходит подальше от шин­ ка. .. «Он нес на руках верст пять нищую убо­ гую старуху, а мог бы, кажется, унести всю Русь, все ее горе-злочастие. Да что толку!»— комментирует рассказ М. Рощин [21: 34]. У В. Астафьева сюжеты человеческих судеб, особенно в многонаселенной прозе последних лет, — обычно истории-угасания нереализованных возможностей, загублен­ ное™ жизни. О герое повести «Так хочется жить» по прозвищу Колька Свист, с которым читатель знакомится в обстоятельствах фрон­ товой жизни, его дружок Жорка-моряк го­ ворит: «Зачем столько одному человеку дано — и ума, и души, и таланту, да еще и совести в придачу?» [2: 86 ]. В конце своего жизнен­ ного пути, помыкавшись по послевоенной стране, Николай Иванович Хахалин, бывший Колька Свист, неузнаваем. Притупилось в нем чувство былого достоинства, нет в нем прежней энергии в защите его, нет и пре­ жнего бунтарства, противостояния неспра­ ведливости, напрасными оказались попыт­ ки найти союзников в борьбе с нею, куда-то девалась веселость, не покидавшая его рань­ ше. Ноют старые раны. Настигла семью за­ щитника отечества «жизнь нищенская», ин­ валидная; «себе от двух пенсий супруги Хох- лины оставляют на хлеб, на сахар, да на пост­ ное масло, на молосное не стало сходить­ ся». И что особенно горько — чувствует Николай Иванович, что не дождется он ши­ шек от садового кедра, посаженного им на са­ довом участке, ставшем его единственной ра­ достью. Не дотянуть садовнику «до свое­ го ореха» (здесь реалистическая символика, к которой В. Астафьев часто прибегает в поздней прозе). Да и сам участок дети — «ветрогоны», с которыми нет душевной бли­ зости, после смерти отца продадут богачам. Безрадостные итоги: «И жизнь он прожил зряшную, никчемную: ни шофера, ни отца, ни поэта — ничего-ничего из него не полу­ 170