Сибирские огни, 2008, № 6

Истоки того общего, что, несомненно, было в мировосприятии и миропережива- нии И. Бунина и В. Астафьева, думается, ве­ дут в их детство. Оба не раз свидетельствова­ ли о том, какую огромную роль в их станов­ лении сыграла родная природа. И. Бунин, по его воспоминаниям, вырос там, где хлеба подступали к самому порогу. Равноправны­ ми героями астафьевских книг стали бабуш­ кин огород, тайга, Енисей — река, которая протекла через всю жизнь и творчество пи­ сателя. «Меня с детства окружала прекрас­ ная сибирская природа. Я знаю, какого цве­ та таймени, какими бывают сумерки в то или иное время года — голубыми или синими» [ 8 : 216]. Может быть, именно поэтому и тем и другим так остро владело чувство жизни в ее трагическом противостоянии смерти. В дневнике И. Бунина от 9 января 1922 года есть запись: «Я все физически чувствую. Я на­ стоящего художественного естества (Выде­ лено мною. — Г. Ш.). Я всегда мир воспри­ нимал через запахи, краски, свет, ветер, вино, еду и как остро. Боже мой, до чего остро даже больно» [9: 75]. А на страницах «Ока­ янных дней» он сетовал на то, какое огром­ ное место и в без того крохотной человечес­ кой жизни занимают мысли о смерти, кото­ рые не покидают даже во сне [10: 46]. «Радо­ стное ощущение счастья жизни, — пишет об Иване Бунине Юрий Мальцев, — посто­ янно сопровождается невозможностью при­ нять смерть и осмыслить ее. Радость и ужас — его постоянные эмоции» [11: 207]. Вырванные из перекидного календаря листочки со стихами И. Бунина, в которых высказалось восприятие человеческой жиз­ ни как мига в общем потоке бытия и траги­ ческое сознание неизбежности ее растворе­ ния в бесконечном, Виктор Астафьев совсем не случайно вложил в монографию Михаи­ ла Рощина о И. Бунине. Вот одно из них: Настанет день — исчезну я. А в этой комнате пустой Все то же будет: стол, скамья Да образ, древний и простой. И так же будет залетать Цветная бабочка в шелку, Порхать, шуршать и трепетать По голубому потолку. И так же будет неба дно Смотреть в открытое окно, И море ровной синевой Манить в простор пустынный свой. От, казалось бы, привычных эпитетов («ровная синева», «простор пустынный») веет почти космическим холодком. По свое­ му настроению бунинские стихи близки многим откровениям В. Астафьева. В его творчестве то же, что и у И. Бунина, светлое благодарение состоявшемуся чуду жизни, та же острота восприятия ее, опьянение ею: «Спасибо тебе, Господи, что пылинкой вы­ сеял на эту землю» [12: 671]. И рядом, как у И. Бунина, неотступная мысль о конечности ее, о неизбежности ухода. Вспомним хотя бы астафьевские прощальные строки, обращен­ ные к читателю: «Но пред тем, как стать зем­ лею, последней каплей крови с родиной по­ делюсь, последний вздох пошлю в природу... <...> Прощайте люди!.. Жизнь коротка. Смерть лишь бесконечна... <...> Прощайте люди! Умолкаю, слившийся с природой» [13: 213-214]. Но, пожалуй, в осознании неразре­ шимости противостояния жизни и смерти у В. Астафьева больше смирения: «...смерт­ ные, старые люди должны вести себя спо­ койно, умиротворенно, должны приуготав- ливать себя к вечному сну. Слово-то какое “приуготавливать”!» [14: 712]. С неразрешимостью этого противосто­ яния связано и часто высказывающееся в творчестве И. Бунина и В. Астафьева чув­ ство одиночества. «Одиночество», «дикое одиночество», «великое одиночество», «я опять одинок», «я один и ныне, и всегда» — на такие признания мы то и дело наталкива­ емся и в прозе И. Бунина, и в его стихах. «Оди­ ночество человека представляется как неус­ транимое состояние», — делится своими наблюдениями над бунинской прозой Ю. Мальцев [11: 31]. У Астафьева одиночество — «неизлечимая и давняя болезнь иль на­ пасть». А ведущие к все большей разобщен­ ности людей стремительные темпы научно- технической революции лишь усиливают ее. Возражая против определения книги «Царь- рыба» как только «экологической», Астафь­ ев уточнял: «...Она еще об одной проблеме, вставшей в полный рост перед мировым со­ обществом в XX веке, — об одиночестве человека» [15: 617]. Считая одиночество «са­ мой болезненной» темой века, В. Астафьев упрекал современных писателей в том, что они «прозевали» ее [16: 472]. Говоря об остроте астафьевского жиз- непереживания, следует отметить хотя бы попутно такую частность, как особое вни­ мание писателя к жизни микромиров. Будь то кружащийся лист березы, готовый упасть на землю, или бабочка, «великое создание природы», загнанная непогодой в деревенс­ кую избу писателя, или словно бы из пещер­ ных времен пришедший цветок стародуба—■ астафьевский символ. Описание микроми­ ров становится «сюжетом» ряда затесей, а в 169