Сибирские огни, 2008, № 6

нужно. Как бы отождествляя, или делая вид, что отождествляет, Достоевского с его героем — что, конечно, с литературно-исторической и психологической точки зрения в высшей сте­ пени проблематично — Шестов представляет историю Раскольникова как ответ на вопрос, каким образом другие решаются на то, на что он сам, Достоевский, не решается, как они мо­ гут нарушать «правило», которое сам он не на­ рушает. Преступление какраз и становитсядля Достоевского преступлением, потому что на­ рушает «правило», «переступает» через него; а так как он сам, Достоевский, этого не делает, то «добро» на его стороне. Что и требовалось доказать—как и Толстой, Достоевский, утвер­ ждает Шестов, прежде всего жаждет доказать свое «право на добродетель», в борьбе за это право он беспощаден. Поэтому он так мучает свою «жертву», своего героя, поэтому он вы­ нуждает его, в конце концов, признать свое преступление преступлением и покаяться в нем. Одействительных жертвах преступления при этом почти и речи нет, они интересуют Достоевского так же мало, как и Раскольнико­ ва. Совсеминаче уШекспира. Макбет, действи­ тельно, только и думает о себе и своей душе, но Шекспир не Макбет, он о жертвах макбе- товских преступлений не забывает никогда, и преступление не потому становится для него преступлением, что нарушает «правило», но исключительно потому, что причиняет зло дру­ гим людям. Поэтому ему не нужно и «мучать» Макбета и приводить его к раскаянию и при­ знанию своей вины. Несмотря на все свои зверства, Макбет не перестает быть для его создателя человеком, «ближним», за которым до конца сохраняется право на бунт, на после­ дние остатки самоуважения. Кто же из них «истинный христианин», спрашивает Шестов, проповедник добродетели Достоевский или Шекспир, сострадающий, не проклиная? Все это, конечно, еще не иконниковская «доброта». Тем не менее, речь идет здесь о некоем отношении к миру и людям, без ко­ торого «доброта» не обходится и которое «добром» как раз отменяется. Можно на­ звать это отношение христианским, как Шестов это здесь и делает, хотя его собствен­ ное отношение к историческому, институци­ онализированному христианству было, как и у Гроссмана, достаточно проблематическим. Как уже говорилось, то, что Шестов, собствен­ но, во всех своих книгах ищет, может быть описано как некая иррациональная величи­ на, которая именно в силу своей иррациональ­ ности ускользает от понятийного мышления, от рацио, от любого «учения», любой «про­ поведи». Совершенно так же, как «доброта» у Гроссмана не вписывается ни в какое учение и не поддается превращению в «добро». На­ оборот— в «добре» «доброта» погибает, что, по мнению Иконникова, и происходит уже в христианстве: «Эта доброта бессловесна, бес­ смысленна. Она инстинктивна, она слепа. В тот час, когда христианство облекло ее в уче­ ние отцов церкви, она стала меркнуть, зерно обратилось в шелуху. <...> Она проста, как жизнь. Даже проповедь Иисуса лишила ее силы, — сила ее в немоте человеческого сер­ дца» (Гроссман, стр. 333). Поэтому и история человечества, утвер­ ждает Иконников, «не была битвой добра, стремящегося победить зло», но была «бит­ вой великого зла» — зла, вновь и вновь тво­ римого во имя добра, — с неистребимым «зернышком человечности». Точно так же, можно сказать, Лев Шестов всю жизнь вел борьбу с рациональными системами и иде­ алистическими учениями о «добродетели», с тем «добром», которое нуждается в зле и потому порождает зло, во имя спонтанной, абсурдной веры, несоизмеримой с рацио, с «требованиями разума». Слова, которыми Шестов заканчивает свою книгу о Толстом и Ницше — «Нужно искать того, что выше сострадания, выше добра. Нужно искать Бога» (Шестов, стр. 209), — слова эти вряд ли произвели большое впечатление на Грос­ смана, если он их читал. Во-первых, из-за «ницшеанского» отрицания приравненного к «добру» сострадания, которое Шестов при­ вносит здесь в свои рассуждения. Во-вторых же, и главное потому, что провозглашаемое здесь «искание Бога», типичное, при всей нетипичное™ Шестова, для его среды и эпо­ хи, Гроссману, судя по всему, что мы о нем знаем, осталось чуждо. Тем не менее, его «доброта» вполне сравнима с абсурдным шестовским Богом: как Он остается самим собой вопреки всем учениям, проповедям и системам, так и она выживает, в конечном итоге, даже в том, «во имя добра» возведен­ ном, тоталитарном аду, откуда Гроссман до­ носит до нас ее голос.