Сибирские огни, 2008, № 6

пии, эстетическая ценность которых вообще сомнительна, сколько такие произведения, как, например, (при всех различиях между ними) «Приглашение на казнь» Набокова или «На мраморных утесах» Эрнста Юнгера. Несмотря на все это, роман Гроссмана представляет, конечно, не только историчес­ кий интерес. В пределах традиционной «ре­ алистической» эстетики Гроссману удалось создать впечатляющую картину жизни и смерти, борьбы и страданий самых разных, совсем непохожих друг на друга людей, по­ павших в ловушку двух основных тоталитар­ ных режимов 20-го века. Сходства между обоими режимами проступают в этой кар­ тине с резкой очевидностью — не выходя, как уже говорилось, из эстетических границ советской литературы, Гроссман взрывает ее идеологические рамки со всей решительно­ стью. Именно в этом контексте становится интересным вопрос, в какой мере он был знаком с критикой тоталитарных идеологий, сформулированной представителями рус­ ского религиозно-философского ренессан­ са в начале века и затем в эмиграции. В ка­ кой мере он был вообще знаком с трудами русских мыслителей Серебряного века? В своих воспоминаниях о Гроссмане Семен Липкин рассказывает об его интересе к пи­ сателям как собственно Серебряного века, так и к тем, еще не вполне советским авто­ рам, которые получили известность в нача­ ле советской эпохи, до сталинской уравни­ ловки. Некоторых из них Липкин знал лично и подробно рассказывал о них своему другу Гроссману (Мандельштам, Цветаева, Ба­ бель, Булгаков ).4 При чтении «Жизни и судь­ бы» также становится очевидным знаком­ ство автора с литературой Серебряного века. Он цитирует, например, Ходасевича, к мо­ менту написания романа остававшегося в Советском Союзе персоной non grata; цити­ рует и Максимилиана Волошина. Но все это относится только к литературе; в какой мере он знал и философию Серебряного века, остается невыясненным. Можно предполо­ жить общее знакомство с основными авто­ рами «Вех», благодаря ли собственному чте­ нию или понаслышке; читал ли, однако, Ва­ силий Гроссман Шестова? Мне этого выяс­ нить не удалось. А между тем, в «Жизни и судьбе» можно найти неожиданные парал­ лели к идеям именно Шестова, этого, пожа­ луй, аполитичнейшего из мыслителей своей эпохи; на них-то я и хочу в дальнейшем со­ средоточиться. Читатели «Жизни и судьбы» помнят, возможно, персонажа по имени Иконников, с точки зрения его сокамерников — полусу­ масшедшего, которого мы встречаем уже на 4 Семен Липкин: Жизнь и судьба Василия Гроссмана. Москва 1990. первых страницах романа, и причем в немец­ ком концлагере, где он вступает со старым коммунистом Мостовским в несколько нео­ жиданный для этого последнего разговор. Уже в первой фразе идет речь о «добре»; на иронический вопрос Мостовского, что «доб­ рого» ему скажет «товарищ», Иконников, в свою очередь, отвечает вопросом, а что есть вообще добро. Этот вопрос как бы переносит Мостовского в его детство, «когда приезжав­ ший из семинарии старший брат заводил с отцом спор о богословских предметах ».5 Та­ ким образом, при первом же его появлении устанавливается связь Иконникова с предре­ волюционной эпохой, с характерными для нее религиозными интересами. Он сам же и про­ исходит из среды духовенства, из семьи, от­ меченной долгой («со времен Петра Велико­ го») традицией священничества. На это ука­ зывает, разумеется, и сама его фамилия (вме­ сте с тем подчеркивающая, конечно, и его «идеальную» связь с религиозной сферой). Лишь последнее поколение Иконниковых, он сам и его братья, получили светское образо­ вание. На этих же первых страницах романа мы узнаем, что Иконников еще в студенчес­ кие годы увлекся толстовством, ушел с пос­ леднего курса технологического института, сделался народным учителем на севере Пер­ мской губернии, затем перебрался на юг, по­ ступил слесарем на грузовой пароход, с кото­ рым побывал в Индии, Японии и в Австра­ лии; позднее, уже после революции и, по- видимому, все еще под влиянием толстовских идей, вступил в крестьянскую земледельчес­ кую коммуну. Во время насильственной кол­ лективизации сельского хозяйства, ужасы ко­ торой потрясли его, он начинает проповедо­ вать Евангелие, теперь уже, очевидно, не по Льву Толстому; его арестовывают, объявляют, однако, сумасшедшим и отпускают на волю. После чего он поселяется у одного из своих братьев в Белоруссии, где его и застает вой­ на. Ужасы немецкой оккупации также повер­ гают его в «истерическое состояние», он пы­ тается сам и призывает других спасать евре­ ев, на него доносят, теперь уже немецкие вла­ сти арестовывают его, так он попадает в ла­ герь, где мы с ним и встречаемся. Уже в первом его разговоре с Мостовс­ ким намечается основная оппозиция, владе­ ющая его мыслями и затем развернутая в том маленьком «трактате», о котором у нас ниже в основном и пойдет речь. «Я видел великие страдания крестьянства», — гово­ рит он Мостовскому, «а коллективизация шла во имя добра. Я не верю в добро, я верю в доброту» (стр. 14). В таком случае, отвечает старый большевик, он должен ужасаться, что s Гроссман, Василий: Жизнь и судьба. Рига 1990. Стр. 12. В дальнейшем все ссылки на это из­ дание в скобках в тексте. 163