Сибирские огни, 2008, № 6
— Мужики, ну хватит болтать, давайте выпьем, а то в горле пересохло. -—Да, и грешнику нашему, убивцу, налить не забудьте. — Слышь, Сань, ты такую хохму в батальоне пропустил. В третьей роте дембе лей провожать взялись... — Ага, а Бьюнос с Грузином как взяли каждый по лавке, как давай... — Прикинь, Сань, и нам хотели проводы устроить. И знаешь кто? Пищенко с Корявым. — Вот козлы, а? Их же в «гусях» почти не трогали, они ж всё по командировкам мотались, а тут... — Ну да, Кран тока вышел отлить, они ему как вдарили — сразу с копыт. — Да ладно вам, они ж сзади. Да и поскользнулся я. — А Загорулька-то... вот потеха... — Да, Загоруля— тот вообще кадр... А мы сидим, бухаем в каптерке, слышим — стучатся. Открываю — Королек весь в слезах-соплях, мол, выручайте, ребята, Саня не приехал, что я завтра ротному скажу? — Ага, а тут Руль проснулся, не понял, что к чему, думал, нас провожать при шли. И как врубит Корольку в рог... — Ага, тут Витька «гусей» поднял, они Загорулю на одеяле вынесли, и в ПРМку. Он и щас там валяется, пьяна-а-ай... — Мужики, ну давайте еще по одной, и гитара где, кто гитару брал? Тимоха, Евсеев! Где ты есть, «гусиная» твоя душа? Тащи сюда гитару бегом... Ошалевший Шуст пил спирт, закусывал огурцом и консервами «селедка-ива си», по рублю банка, счастливо улыбался и обнимался с ребятами, ржал над их рос сказнями. Потом кто-то предложил выпить «за упокой», но имени упокоенного не назвал. Выпили, не чокаясь. Потом расселись по машинам и поехали в бывший лагерь. Там, на месте, где когда-то стояла палатка второй роты, развели большой костер, снова пили и орали песни. Пуля приволок из ПРМки пьяненького Загорулю и затянул с ним «Маруся, раз- два-три», а захмелевший Руль с кружкой в одной руке и огурцом в другой забрался на бочку «дизеля» и толкнул проникновенную речь. Что вся эта тайга вокруг — их тайга, потому как полита эта земля, эта мерзлота, эта марь, эта чертова железная дорога их потом, слезами и кровью. Что Шуст придумал все правильно, что един ственное правильное место, где бамовские дембеля должны проводить последнюю ночь, — не душные бичовские вагончики, не дурацкие каптерки в парке, а старый лагерь. Место, где прожили они самые трудные дни своей жизни. И грош бы была им цена, если бы не приехали они сюда— попрощаться с тайгой... Они так и не заснули в эту ночь. И лишь когда начало светать, расселись по машинам, загрузив тех, кто не мог самостоятельно передвигаться, и тронулись в обратный путь. Часто сигналя, с зажженными фарами, машины выехали из лагеря на дорогу, но перед тем, как тронуться в путь, завернули в карьер. Задов, покачиваясь и пачкаясь белой краской, вывел на бочке: «Они топтали мари БАМа» и снизу добавил дату «1980— 1982». Шуст попросил у Руля отвертку, поорудовал ею, и на необычном постаменте заблестела кокарда, выточенная когда-то в учебке курсантом Шустьевым, а потом отобранная «фазаном» Советской армии Паршнеевым. Немного подумав, Шуст вытащил еще что-то из кармана, и рядом с кокардой засверкала новенькой позолотой «зеленушка»— медаль «За строительство БАМа». Его, Шустика, медаль. * * * Шустик сидел в кабине ПРМки рядом с мирно дремавшим Загорулькой и слу шал Руля, умело ведущего машину. — Конечно, Сань, все мы знали. Не сразу, конечно, догадались, со временем... Первым Пуля допер, он видел, что Поршень в сторону карьера на попутке поехал, а вовсе не в поселок... Да и Усач перед дембелем проговорился, что Поршень — дерьмо, и жалко, что его «гуси» раньше не угрохали. Мол, собаке— собачья смерть.
Made with FlippingBook
RkJQdWJsaXNoZXIy MTY3OTQ2