Сибирские огни, 2007, № 4

НИКОЛАЙ БЕРЕЗОВСКИЙ БЕЗУМЕЦ С ТУСКЛОЮ СВЕЧОЙ... В шлягере тех времен, особо почитаемом диссидентствующими на кухнях пра­ возащитниками, они смело призывали: «Возьмемся за руки, друзья, чтоб не про­ пасть поодиночке!» А вот кормясь из других кухонь, скажу так, — не взялись. Ни в случае с Марченко, так и пропавшим в одиночестве, ни в случае с замечательным учителем не только С. Григорьянца. А значит, соузники дяди Вити были не только свидетелями, но и участниками творимого над ним. Как и те, кто на свободе выма­ рывал его имя из списка невольников, нуждающихся в помощи и защите. Как и ванечки, несть им числа, падкие на поблажки... Дяде Вите, повторюсь, все равно, что о нем тогда говорилось и писалось, как, впрочем, и нынешнее замалчивание его имени. Но не все равно мне, пусть поздно, но сознавшему свою вину перед ним. И если фразы из послесловия к некрологу «н никогда не забудем», «замечательный учитель» меня лишь коробят своей дежур­ ной пустотой, то такая скользкая— «замерзая, Некипелов просил хотя бы ватник » — возмущает. Эта фраза, выдаваемая за свидетельский факт, изначально лжива. Что очевидно даже по тексту послесловия, из какого она выпирает бельмом, опровергая утвержде­ ния автора о мужестве, силе духа и несгибаемости дяди Вити. Такого не могло быть, потому что не было никогда. Дядя Витя, сам взваливший на себя крест мученика, не мог просить милости в виде ватника. Подобная просьба означала бы лишь одно: он сломался. Не выпросив ватник, да и выпросив, он непременно бы сделал и следую­ щий шаг: написал просьбу о помиловании или отказ от своих убеждений, каких тюремщики домогались от него годами. И подмахни одну из таких «бумаг» сегодня — дядя Витя уже завтра оказался бы на свободе. Это ему твердо обещали, а советс­ кие чекисты, между прочим, слово держать умели. А он, говоря по-лагерному, от­ мотал свой семилетний срок «от звонка до звонка», после чего, уже смертельно больного, конвой препроводил его в пятилетнюю, согласно приговору суда, красно­ ярскую ссылку. Здесь бы он наверняка навсегда и остался — брошенным в болоти­ стую землю кладбища захолустного городка Абан... Примчавшись вслед за своим Ви в это забытое богом селеньице, имеющее статус районного центра, Нина Михайловна едва не тронулась умом. В таком гни­ лом местечке не то что жить — дышать было невозможно. (« Морозы -50 С — о таких я только читала и слышала в сводке новостей... И в комнате было -5 С»). Тем более, уже смертельно больному, повторюсь, ссыльному, для которого и здесь продолжался тюремно-лагерный режим— в закутке полуразвалившегося домишки местного алкаша. Но самое страшное было другое: дядя Витя забыл все, что было прежде в его жизни с Ниной Михайловной. Он забыл даже их условный язык, на котором они, к примеру, перекликались в большой компании, чтобы сказанное ими осталось тайной для других. «В тот участок памяти он заложил, —вспоминает Нина Михайловна, — от кого, в каком году, сколько пришло писем, даже дату, день! — Хочешь, перечислю, например, весь 1984 год? — Нет, Ви, не хочу! — А в 1981-м?.. Витя тихонько рассказывал мне, что он помнит наизусть все лагерные сти­ хи, весь свой приговор со всеми точками и запятыми, все свое дело — 23 тома, помнит вложенные в его дело приговоры А. Гинзбурга, А. Щаранского, Ю. Орло­ ва... помнит, с кем в какой камере сидел... «Хочешь, перечислю?..» ...Люся Боннэр (жена АД . Сахарова, которую близкие друзья этой семьи назы­ вали не Еленой, как в паспорте, а именно так— Люся. — Н. Б.) прислала несколько тоненьких сборничков поэзии — Пушкин, М. Цветаева, Тютчев. Я открываю на­ угад страничку томика Цветаевой. Читаю... — Да, хорошие стихи. — Ви! Ты читал их наизусть! — Не помню. Ну, прости меня, Нинуш. Давай сыграем в шахматы... — А Асю, Таню Великановых ты помнишь? (советские правозащит­ ницы. — Н. Б.) — Конечно. И я очень люблю их обеих. — А Анну Ахматову? — Ох, прости, Нинуш, не помню. — Но Пушкин, Герцен, Тютчев...