Сибирские огни, 2007, № 4

НИКОЛАЙ БЕРЕЗОВСКИЙ БЕЗУМЕЦ С ТУСКЛОЮ СВЕЧОЙ... Вставала из раздольных вод Пурпурная заря. И в лике пенных облаков, Прекрасны и тихи, Текли, не ведая оков, Бессмертные стихи. Не зная страха и утрат, Был легок путь в зенит... Я знал, что этот высший лад Никто не осквернит. И, оглянувшись на зверье, На разоренный стол, Я, как во сне, сказал: «Мое. Давайте протокол». Зверье, тельца крыс, хоботки свиней, помет, свиньями оставленный, — это, ко­ нечно, издевательские гиперболы поэта. Сотрудники спецслужб внешне вполне при­ личные люди. Да и внутренне наверняка большинству из них присуще сострадание к ближнему. Но служба есть служба. Как образы — это образы, положительные они или отрицательные. И «Баллада о первом обыске» — она несомненно исповедаль­ ная. Особенно в первой и последней строфах. В первой— как вскрик без надежды на лучшее, но облегчающий, однако, душу, даже умиротворяющий ее. Ожидание беды всегда тягостно, пусть и знаешь, от кого ее ждать, а когда ожидание оформляется в результат, да еще соответствующий собственному сценарию, тут, право, испытаешь облегчение, схожее с прострацией: «Мне стало так же все равно, как лодке на мели». Ведь с обыском, как он и задумывал, пришли к нему, а не к Нине Михайловне, которая и была для дяди Вити «высшим ладом» его жизни, и теперь-то уж точно его любимую « никто не осквернит». Но эта его уверенность еще зыбка, будто сон, и он торопится утвердиться в ней, требуя: «Давайте протокол ». Без восклицания и са­ молюбования, как полагалось бы поэтическому герою, и без многозначительного отточия, как если бы герой, взяв на себя чужой грех, выжидал благодарного падения к его ногам истинного грешника. Нет, дядя Витя ставит твердую, как в окончательном приговоре самому себе, точ­ ку. Это— как восшествие на жертвенный костер, кострище которого предварительно разложено собственными руками. А поднести огонька желающие всегда найдутся. Подпалом же этого жертвенника послужила рукопись старушки-эсерки, после про­ чтения которой, осознав опасность, грозящуюНине Михайловне, дядя Витя и принял решение перехватить из ее рук свечу, тусклый свет которой если кого и вдохновлял, то лишь самих диссидентов-правозащитников, да надзирающих за ними соглядатаев. Это немойобраз— тусклая свеча, —•определяющий бесперспективность, если не никчемность, правозащитного движения в СССР,— дяди Вити. И дядя Витя, при­ нявший решение подставить себя вместо Нины Михайловны, конечно же, — безу­ мец, в чем признается позже. Другой бы на его месте, порвав прочитанное, устроил любимой скандал, поставив, как говорится, вопрос ребром: или — или. А может, и побил бы, внушая очевидное: такие «увлечения» грозят сроком за антисоветскую деятельность. Насилие в благих целях иногда доходчивее словесных увещеваний. Шестилетним, помнится мне, я был пойман хозяином дома, соседствующего с на­ шим, за курением самокрутки из сухой листвы, и тот привел меня за ухо к отцу. Так, мол, и так, Василий Васильевич, курил за сараем, еще и жилухи наши подпалит... — Хорошо,— поднялся из-за стола отец. — Но зачем же ребенку уши крутить? — и, взяв за ухо уже соседа, вывел его на крыльцо. А потом, вернувшись, протянул мне едва початую пачку «Беломорканала»: — Мы не так уж и бедны, сын, чтобы листву смолить. Вот, кури, пока не накуришься... Отец никогда меня и пальцем не трогал, и голос, не припомню, чтобы повышал, но тут сказал как-то так, что я не посмел ослушаться. Отец зажег спичку, протянул прикурить. 17