Сибирские огни, 2007, № 4

— Как это, баба Маня? — А просто — по лбу. Как ложкой за столом, когда твой тятька в малолетстве шкодничать за едой начинал. Много ему шишек так набила, и ничего ложкам-то. А вот кочерга погнулась — крепче кочерги лоб моего Василия Петровича оказался... Да только пуля, писали, в сердце ему ударила... А стул-то венский, как тятька твой на него вскакивал, вскоре разваливаться стал. За ним и другие. А их мне маманя в приданое дала. А икону Матери Божьей — стульев прежде, как ею благословила. Виктор однажды об иконе спросил: какой век, Мария Семеновна? Какой, отвечаю, сам счисли, коли мамане моей она от ее мамани перешла, а той от тоешной, а преж­ де и не ведаю, от кого... А чего спрашивал, врать не стану, не знаю— молиться-то он никогда не молился, не видела... Икона эта теперь у брата, в наследство ему осталась. Я прихожу к брату, иконе тихо кланяюсь. Точно со всеми, кто молился, не молился ли под ней и на нее, но видел хотя бы, здороваюсь. И опять в сомнениях: дядя Витя икону спас, отца моего от великого греха отвел, а и его Бог прибрал раньше времени, прежде такими мучени­ ями путь ему выстлав, каких и врагу не пожелаешь. А может, напротив, воздал ему, оградив от мук последующих и более ужасных, потому что, не уронив крест любви, который он добровольно взвалил на себя, выдержав испытание любовью, дядя Витя вряд ли бы вынес отлучение от Родины: Листаюжелтые страницы. Стучусь в забитое окно. Былых стихов оСиней птице Я не пишу давным-давно. Слова надежды и бессилья! Три главных темы, три пути. Лишь три: Тюрьма, Любовь, Россия Живут теперь в моей груди... 15 «Синяя птица» дяди Вити, прежде чем позже пропасть навсегда, впервые стала ускользать от него, забившись в смертельном испуге, после прочтения рукописи, подсунутой ему Ниной Михайловной. Так, помнится, он оставлял в редакциях пер­ вые свои литературные опыты— в смущении, даже с испугом, точно их отвергнут, не читая. А еще шрифт такой знакомый— старенькой пишущей машинки его люби­ мой, на какой так хорошо пишется и ему. Он и сегодня останется с ней наедине, прочитав рукопись, — не писать, от руки пишется лучше, а перебивать на стандарт­ ные листы нестандартные, хочется надеяться, строки, поскольку в редакциях взяли моду даже не рассматривать присланное, если оно не в машинописи. Что ж, офор­ мит, как требуют литчиновники, все новое, точно впечатавшееся в голову за отпуск, проведенный с Ниной в Сибири и в Крыму, где окончательно и решил, даст суд развод или нет, остаться с ней навсегда в этой двухкомнатной квартирке. Раздвоенное бытие не по нему, не амеба, меняющая форму в зависимости от обстоятельств, не хамелеон, перекрашивающийся, опять же, в той или иной ситуации. Пора стать са­ мим собой, таким, каким хочется стать, чтобы быть с той, с которой хочется быть, зажив пусть не по-новому, но по-другому: Без душе-бережденья, Без груде-бития, Без грудо-громожденья Ненужного вранья. Не мальчик, в самом деле. Пушкин в его возрасте давно был ПУШКИН. Но ему, в отличие от Александра Сергеевича, не выходить на лед Черной речки, а только, перемахнув саженками свою, выйти на другой берег. Это ведь такой пустяк, коли выбор сделан, — как пройти из кухни с остывшим недопитым чаем на столе к пишу­ щей машинке в комнатке, какую Нина уже называет его рабочим кабинетом. Вот только прочтет ее рукопись... Должно быть, проба пера, как говорится, и сразу, похоже, на повесть замахнулась или даже роман, — вон как эта рукопись толста и увесиста. Но ему ли, пишущему стихи, судить прозу?.. НИКОЛАЙ БЕРЕЗОВСКИЙ У&Щ БЕЗУМЕЦ С ТУСКЛОЮ СВЕЧОЙ...