Сибирские огни, 2007, № 4

НИКОЛАЙ БЕРЕЗОВСКИЙ БЕЗУМЕЦ С ТУСКЛОЮ СВЕЧОЙ... был, и правда, шляхетский. Одна моя мама иной раз смела ей перечить, что, навер­ ное, и объясняет некоторую неприязнь к ней бабы Мани. А к дяде Вите она относи­ лась, как к родному, по-матерински, радуясь, скажем, его аппетиту: — И поесть Виктор любил обстоятельно. Не Василий. Василий: хвать-хвать— и сыт. А Виктор всегда, как мужик опосля работы: с толком, с расстановкой. Сколь ему ни положи и потом ни подкладывай— все подъест. Без жадности, как, говорю, нара­ ботавшись. Как, не забыла, мой Василий Петрович. И тоже с думою в глазах. Как куда-то затянуть далеко хочет. О стихах, правда, как начнут с Василием разговоры говорить, так чуть не за грудки друг дружку хватают. Стихи, тятька твой кричит, как сейчас помню, вести людей должны! А Виктор: нет, чтоб людей лучше делали!.. А людей-то не стихами делают,— смущалась тут, пряча глаза, бабаМаня.— Но я и не на стороне Василия была. Вести можно лошадь, борозду, а людей— людей Бог ведет... Баба Маня была сильно верующей. Чаю испить — и то перекрестится. А уж каждое раннее утро и поздний вечер непременно на коленях перед иконой в красном углу самой большой и ее личной в доме комнаты, в которой разве что спала да гостей привечала, с восхода до заката солнца хлопоча по хозяйству. Не слышно, какую мо­ литву творит, — только губы шевелятся. Уж и не знаю, за что ее Бог наказал, не вернув с войны мужа и трех сыновей. А может, возблагодарил, поскольку пали они за Родину? Но тогда почему позволил так рано уйти из жизни моему отцу, лишив затем бабу Маню и последнего ее сына Георгия, а для меня дядю Гошу, которого съел, терзалась она, наглядно, наверное, представляя течение страшной болезни, рак? Да и дочь Полина не без Божьего позволения оторвалась от матери. Тетя Полина, выйдя на пенсию, купила, чтобы отогреться от Колымы, квартиру в Николаеве, а тут перестройка, потом развал государства, самостийность Украины, еще собственная старость, конечно, и из-за границы она не сумела приехать на похо­ роны матери... Умирала баба Маня трое суток. В полном сознании и понимая, что умирает, но ничуть не испуганная, только теряя голос, но я слышал, склонившись к ней, как она перечисляла всех, с кем скоро встретится. И вдруг: «...Виктором...» Ни в дальней нашей, ни в близкой родне ни одного Виктора отродясь не было, да и намеком я никог­ да не обмолвился бабе Мане, что дядя Витя давно похоронен подПарижем, а тут... Нет, я не ослышался. Баба Маня, угасая, смотрела на меня с прощающим, но все же укором... И, кто ведает, может, она уже видела и друга ее сына, первым встреча­ ющего ее у порога в невозвратный мир, поскольку он последним из близких бабуш­ ке людей оказался в этом мире. А может, бабе Мане напоследок вспомнилось, как дядя Витя спас любимую ее икону... В курсантах мой отец был убежденным комсомольцем, а по натуре общитель­ ный, он зазывал в гости к матери кого ни попадя; и на одном из комсомольских собраний в училище кто-то из побывавших в доме на Депутатской, 80, выступил с обличением: — Ты вот, Васька, яростный комсомолец: всех поучаешь, слова тебе не скажи, а мамаше своей иконы позволяешь в доме держать! — Так они ж маманины... — растерялся будущий мой отец. — А ты что, чужой своей мамане? — подкололи тут же. — Не чужой, — совсем потерялся обличаемый. — Тогда должен на предрассудки глаз не закрывать и от религиозного опиума маманю свою отучить... — Ах, меня еще в поощрении религии обвиняют!— вскинулся восемнадцати­ летний курсант Березовский — и помчался домой бороться с религией. — Влетел,— рассказывала баба Маня, — ив моей горнице к божнице ринулся. Я и ахнуть не успела, а он уж прыгает в красном углу, икону доставая, да росту не хватает, чтоб достать. Тогда стул— у меня тогда венские были, гнутые,— подтягива­ ет, на стул, значит, и тут только я уразумела, какое он богохульдтво учинить намерил­ ся. Васька! — кричу, а ноги подкосились. Не поспею, вижу, и не поспела бы, да тут, откуда ни возьмись, Виктор. Руки Васьки перехватил своими— он высочее тятьки-то твоего был. И говорит тихо так: «Перестань дурью маяться. На каждый роток не накинешь платою). Еще что-то. А после увел Василия в огород, долго они в огороде о чем-то меж собой говорили, и Василий потом возвращается повинный: «Прости, мама...» Боле икону никогда не трогал, как и тятя его, мой Василий Петрович. Я от Василия Петровича, ксуда он сельсоветчиком стал, икону кочергой отстояла...