Сибирские огни, 2007, № 4

двенадцатилетнего брата, не говоря уже о дяде Вите. Поэтому, наверное, и мало что запомнилось из разговоров с ним. Помнится, да и то смутно, что рассказывал он случаи из курсантской жизни, о гостеприимстве отцовой мамы — моей бабушки Марии Семеновны, о том, какая хорошая наша с братом мама, в чем я и сам не сомневался. А еще был короткий, как бы мимоходом, вопрос-утверждение: — Ты, конечно, пишешь, как твой отец?.. Я, конечно, писал тайно, но не стихи, а прозу, да постыдился признаться в этом дяде Вите. Он, впрочем, и не требовал признания, сказал лишь, догадавшись, навер­ ное, что сын его друга и соперника в стихосложении не может не писать: — Если пишешь, поступай, когда отучишься в школе, в Литературный Институт. В нем, конечно, на писателей не учат, но дают много, если захочешь взять... Правда, сразу после школы на дневное обучение не принимают, как, впрочем, и на заочное, только с двухлетним рабочим стажем... Здесь я опять отмолчался, чтобы не огорчать маму, попросившую меня нака­ нуне приезда дяди Вити не говорить ему, что после восьмилетки я в девятый класс не пошел, из химико-механического техникума сбежал, не осилив и первого семестра, а теперь вот уволился и с тарной базы, ще сколачивал ящики для всяческой продоволь­ ственной продукции. Впереди у меня были завод, геологоразведочная экспедиция и вечерняя школа № 2 — единственная в Омске, закончить которую можно было и экстерном, почему и называю ее номер... 10 Сорок лет назад я так и не решился назвать Нину Михайловну по имени, на что не решаюсь и по сей день. Так называть ее, думалось и думается мне, имел и имеет право, оставшееся за ним навсегда, только дядя Витя, посвятивший своей Нине мно­ жество стихов, написанных чаще всего в неволе. Как, к примеру, «Видение»: Искажается мир, погружаясь во мглу, Ночь сгущает дневные контрасты. Вот опять у параши, в зловонном углу, Затевают возню педерасты. И хохочут визгливо, и тошно сопят... Искривленные, жуткие тени. Ты проходишь меж ними— вся в белом до пят —- По жестокой и грязной арене. Как прекрасен твой плавный, мерцающий шаг, Как чиста ты, легка и упруга! Ты садишься на смрадный тюремный тюфяк И дрожишь от любви и испуга. Погружаясь во мглу, затихает тюрьма, Отлетают ночные виденья. Я давно уж, наверно, сошел бы с ума, Если б не было снов очищенья. Это стихотворение 1973 года, переданное на волю из Владимирской тюрьмы № 1. А за сумасшедшего, к слову, после первого ареста дядю Витю пыта­ лись выдать комитетчики, почему, измучив допросами во Владимирке, этапируют его в печально известный институт психиатрии имени Сербского, надеясь на жела­ тельный для них диагноз. К негодованию кагэбистов, увы, и прирученные, казалось, психиатры не нахо­ дят у Некипелова ни малейших отклонений в психике, открывая, таким образом, ему дорогу в суд— хоть к какой-то гласности, поскольку судили тогда политических чаще всего при закрытых дверях, допуская на слушания, да и то не всегда, только родствен­ ников подсудимых. Да иной диагноз, кроме «нормален», мог поставить лишь медик, сам тронувшийся умом, что, видно, осознали и «светила» института карательной психиатрии, перехватившие, но не посмевшие затем не передать жене дяди Вити его «Крымский акростих», выплеснувшийся к ней в палате для «особо проверяемых» на психическое здоровье: НИКОЛАЙ БЕРЕЗОВСКИЙ Ъ&Щ БЕЗУМЕЦ С ТУСКЛОЮ СВЕЧОЙ...