Сибирские огни, 1994, № 1-2

чужой кожей, он тем не менее должен, прочно стоять на почве реальности В этом, собственно, и есть принципиальное отличие больного фантасмагорического бреда от доброкачественной фан­ тазии, И не случайно так решительно Приклонов в конце повести отказывается от поистине царского подарка Афиногена, который при помощи изобретенной им «нуль-транспортировки» (тоже один из вариантов материализации воображаемой деятельности) хочет преподнести своему другу вожделенную четырехкомнатную квар­ тиру: «— Квартиру я возьму, Афиноген. А вот жить там не стану. — Это почему же? — Хоть я и фантаст, но от реального мира не отрываюсь. И в вымышленном, созданном своим воображением, жить не хочу». Да, но как тогда с особым образом существования фантаста? Нет ли тут противоречия? Нет, наверное, если вспомнить, что пи­ сатель под этим подразумевает. «— О чем рассказ-то, Федор Михайлович? —спросил Афиноген. — ...Ну, про боль человеческую.,, про пытку жизнью... про ответственность...» То есть про все то, что всегда было и остается в литературе и искусстве главным, чю веками владело и владеет умами и серд­ цами художников любых жанров и направлений. Нравственно-этические мотивы в фантастике В. Колупаева во­ обще сильны. Однако они не самодельны. Писатель озабочен преж­ де всего тем, насколько согласуется с ними человеческая инди­ видуальность в различных ее проявлениях и обстоятельствах, ста­ новится ли она их проводником. Вот один из давних рассказов В. Колупаева с довольно-таки символичным заголовком — «Зачем жил человек?» Герой его тоже имеет отношение к литературе. Но с ним, молодым писателем Чесноковым, происходят странные вещи: все, что появляется под его пером, раньше успевают напечатать другие, порой даже и весьма известные, хотя отнюдь и не более даровитые, авторы. Но если для последних «приплывшие» нежданно-негадаьно в их литературные сети чужие произведения так и остаются удиви­ тельным исключением в собственном творчестве, то для Чеснокова они — неотъемлемая часть его внутренней духовной жизни, образ­ но-поэтического его мира. И вот что характерно: если «кто-то мгновенно воспринимает его творения и выдает за свои, нисколько в этом не сомневаясь», то Чесноков, напротив, мучается, сомневается, однако, даже зная, понимая что является для кого-то своеобразным безвозмездным литературным донором, не спешит тем не менее пристраивать в редакциях свои рукописи. «И Чесноков продолжал писать, пожалуй, даже с большим желанием, чем раньше. Не ставят его фамилию на обложке ро­ мана? Черт с ними! И не поставят никогда? Уже привык к этому. Главное, что его повести и романы нравились. Люди находили в аих то, что тщетно искали в произведениях других авторов». Перед нами, как видим, образ еще одного подлинного худож­ ника— художника по внутренней потребности и состоянию души. Ну, а фантастическая ситуация с телепатическим заимствованием произведений Чеснокова другими литераторами становится тем 161