Сибирские огни, 1993, № 7-12

писной платок, осталась она в вековечной фуфайке, стоптанных кирзовых сапогах и вновь стала похожа на омытый дождями, беленый снегами, приземистый, средь выкошенного луга забытый стожок. Художник давно понимал, что хозяйство — корова и огород — да­ вало ей силы на преодоление всех жизненных передряг. На хозяйство она и молилась, ему отдавала душу и тогда, когда с ней жили дочери, и тогда, когда оста­ лась в доме одна. В нем она была тем же, что худож­ ник среди своих картин. И вся душа ее проявлялась не в том, чтобы посеять-посадить, вырастить-убрать, а в том, чтобы плодоносило то, что в Сибири-то и не рос­ ло никогда. То она за баклажаны возьмется, то за дыни и арбузы, то сливы, абрикосы, виноград разводит. И все у нее приживается — живет, а ей радость-счастье, что лично ее дело у нее кумекается. Старайся только, трудись. — Сань, эт чё старуха-то на твоей картине петуха ровно крапивой по ногам ожгла — бегит от нее, как заполошенный,— от коровы теща повернулась к зятю.— Светланка из журнала картинку энту в коробушке с-под конфетов доржит. Тама и другие такие же — из жур- налов-то. Ох, и красивый кочет! Такому голову срубить, как павлина-птицу на суп пустить. «Нахваливай, теща, нахваливай. Постарайся ради своей распутной дочери»,— прозорливо и раздавленно подумал он. И, борясь с собой, пошутил было: — Мать, да ведь петухи для супа и предназначены. И вдруг он обнаружил, что Ольга забрала у него подойник и, пронеся его через весь огород, поднимает­ ся на крыльцо. На последней ступеньке она поскольз­ нулась, пристукнула своей ношей и едва не разлила молоко. В нем что-то екнуло, и он вновь как-то сорван- но подумал: «Ну, тоже будто крапивой ожгли...» Он еще хотел что-то додумать, но вычищающая из приго­ на навоз теща сбила его с мысли. — Нет, ты у меня, старухи, толк-то не отымешь. Такие кочеты не для каструли. Оне для чевой-то эта­ кого, без чево людям нельзя. Для того-то ты его и на­ рисовал. Человечью душу ты, а не обыкновенного коче­ та показал, так я кумекаю. Душу, которая к слободе и к радости бегит. У тебя, Сань, в понятьи таковская душа-то, а я вон ужо не знаю, кто энто сказывал или самой этак придумкалось: душа — глубокий, темный колодец. Вон как у Генки, брата твово — колодец. На