Сибирские огни, 1992, № 2

блюдено полное соответствие, недоумений и смешков не возникает. У Гоголя же 4 УД 0 должно произойти в декорациях совершенно реалистических, тут заложена бьлла бомба под реализм, понимаемый узко, а именно такой реализм с фанфарами утверждался в русской литературе («гоголевское направление») и уже воспитал своего чи­ тателя, читателя пылкого, фанатичного, и таких проделок этот чита­ тель не мог простить никому, даже самому Гоголго. Он до сих пор не может ему этого простить. Что-то похожее найти трудно. Можно, правда, вспомнить Еванге­ лие, но Евангелие давно (да и при Гоголе уже — ведь русское об­ щество с отличием окончило к тому времени школу французского Просвещения) не воспринимается как правда, как истинное чудо, бывшее на самом деле, а лишь как памятник древней литературы, как источник литературных сюжетов, то есть: сугубо рационалисти­ чески. В этом смысле судьба второго тома «Мертвых душ» напомина­ ет судьбу Евангелия, не было только у автора спасительного ореола древности, универсальности и Бог знает чего еще придуманного. И второй том эпопеи (точнее, остатки его) был отвергнут позитивист­ ской критикой. Д а, генерал-губернатор ( а точнее, Муразов, представляющий ав­ тора) верует в силу Слова, вполне религиозного, правда. Но ведь для Слова необходимо вместилище. А коль вокруг сплошные мерзав­ цы, с душами именно мертвыми, с отсутствием их, то Слово, самое страстное и религиозное, просвистит, не задерживаясь, сквозь эту пустоту и скроется в бесконечности. После критики «Выбранных мест...», критики почти единодушной, непримиримой, отчаянье пришло к Гоголю именно от понимания тщетности открытой проповеди в современном ему обществе. Поэто­ му так трудно двигалась работа над вторым томом, а Гоголь писал в начале 1850 года Н. Я. Прокоповичу: «Болезни приостановили мои занятия «Мертвыми душами», которые пошли было хорошо. Может быть, болезнь, а может быть, и то, что, как поглядишь, какие глупые настают читатели, какие бестолковые ценители, какое отсутствие вкуса... просто не подымаются руки. Странное дело, хоть и знаешь, что труд твой не для какой-нибудь переходной современной минуты, а все-таки современное неустройство отнимает нужное для него спо­ койствие». Такие же мысли около этого времени он высказывает в письмах к Плетневу, Жуковскому, Данилевскому. Причины творческих трудностей указаны самим Гоголем, они на­ иболее очевидны, но все-таки это не все причины. О главных причи­ нах немыслим разговор на бытовом уровне, это причины религиозно­ го характера, это сомнения в религиозной оправданности художест­ венного творчества. Тут типично русская драма художника, вся исто­ рия нашей литературы есть, в сущности, история подобных драм. Вспомним Лермонтова: От страшной жажды песнопенья Пускай, Творец, освобожусь. — Тогда на тесный путь спасенья К Тебе я снова обращусь. Но это уже другой разговор. «Прогрессивные» представители русского образованного общест­ ва, отвергнув гоголевские рецепты спасенья человека и ебщества, в котором он живет, как ретроградные и мракобесные, предложили, конечно, свои — «научно» обоснованные, созвучные с духом времени