Сибирские огни, 1992, № 2

и когда Гоголь во втором томе «Мертвых душ» предпринял исследо­ вание ряда русских национальных черт, материалом для дтого вы­ брав помещичий мир, и черты эти допускали не только заведомо от­ рицательное толкование, он был попросту освистан. Освистание продолжалось десятки лет, сложился определенный стереотип, кото­ рый необходимо разрушить. Дело ведь не в том, крестьянин или помещик выбран для изображения какой-то национальной черты, это зависит только от личного опыта художника. Дело в другом -— в том, что наши перспективы во все времена определяются этими чертами, и именно поэтому, на мой взгляд, второй том «Мертвых душ» для нас гораздо современнее первого. И даж е если эти черты редко выражены в действительности в сво­ их крайних формах, то, несомненно, вместе они составляют нацио­ нальный характер, смешаны в нем, как в химической реторте. Гоголь скрупулезно исследует его, выделяет основные компоненты, — жела­ ние дела и отсутствие дела, хлебосольство, сострадание и жестокость, равнодушие к ближнему, традиционную религиозность и страсть к де­ монстративному ниспровержению Бога, неискоренимую склонность к теоретизированию, которое, бывает, столь разумно на словах, столь оправдано влюбленностью в мечтательное «так будет», и столь раз­ рушительно, нелепо, преступно на практике, и так далее. «И так д а ­ лее» — довольно обширно. Такие обобщения возникают притом, что многого о замысле и ис­ чезнувшем в огне исполнении второго тома мы не знаем. А ведь кое- что из сожженного Гоголь читал в узком кругу (по утверждению Л. И. Арнольди, всего девять глав), и знаменитая «калужская губер­ наторша» А. О. Смирнова-Россет свидетельствовала: «Нечего и гово­ рить о том, что все читанное Гоголем было несравненно выше, неже­ ли в оставшемся брульоне. В нем очень много недостает даж е в тех сценах, которые остались без перерывов (брульоном она именует со­ хранившиеся пять глав). Конечно, Смирнова-Россет лицо пристраст­ ное, ведь она послужила прототипом одной симпатичной героини вто­ рого тома, ко отворачиваться на таком основании от ее слов не стоит, она, кажется, обладала незаурядным вкусом, если вспомнить круг ее друзей и близких знакомых и то, как эти люди к ней относились. Но и то, что мы имеем «в оставшемся брульоне», значительно. Сонный Тентетников, механхоличный Платонов, хлебосольный Пе­ тух, практичный Костанжогло. Последний воистину герой, которого требует наше время, хваткий, трезвомыслящий, настоящий х о з я и н . И не потерявший души при всем при этом, какой-то доброй, чуть- чуть неказистой непосредственности. А чего стоит Петр Петрович Хлобуев — умен, тонко понимает жизнь, и... неприкаян, неумел. Что ни прожект исправления своей ни­ щей жизни, то такой смешной и невыполнимый, то впору за голову схватиться, ведь недюжинного ума человек. А уж приличия—это та­ кой бог, такой диктатор: хлеба в доме нет, а шампанское для гостей — всенепременно. Как же не затосковать. «Я не могу адесь боль­ ше оставаться: мне смерть глядеть на этот беспорядок и запустение». Мучит его этот беспорядок, им же самим наведенный, и хочется страшно его исправить, но — не сегодня, а вот с завтрашнего дня и начнем, обязательно начнем... тоже ведь вечная русская болезнь. А завтра все потечет по-прежнему. И завтра, и послезавтра, и даль­ ше... до тех пор, пока не — продать это имение к черту, неотложные долги выплатить, а там — Бог даст, кривая вывезет! Полковник Кошкарев тоже протягивает руку нам в сегодняшний день. «Дурак и помешан»,—брезгливо бросает про него Костанжогло,