Сибирские огни, 1992, № 2

Известно, что в последний день перед смертью Есенин вспомнил не только своих друзей-имажинистов Эрлиха и Мариенгофа. Вме­ сте с поэтом В. Эрлихом он заехал к Клюеву, жившему поблизо­ сти от «Англетера», пригласил бывшего .наставника в гостиницу. Здесь Есенин прочитал свой поэтический реквием.— поэму «Черный человек». Поэма мрачная, трагическая, можно сказать, болезненная. Она — как бы последняя исповедь, предсмертная тоска, мольба и на­ дежда поэта. Читать ее строки даж е сегодня — испытывать насто­ ящую физическую боль. «Друг мой, друг мой, я очень и очень бо­ лен. Сам не знаю, о.ткуда взялась эта боль. То ли ветер свистит над пустым и безлюдным полем, то ль, как рощу в сентябрь, осы­ пает мозги алкоголь». Свойственное незаурядному таланту Есени­ на «моцартианокое» предчувствие, так явственно давшее себя знать в свое В|ремя и в последних стихах Пушкина, подарило возмож­ ность поэту ув.идеть себя как бы со стороны, увидеть и — содрог­ нуться. Впереди — одинокий больной, истерзанный душевными му­ ками поэт — перед ним «разбитое зеркало» его жизни, край про­ пасти, конец. «Сальеризм», столь губительный для таланта, уже остро чувствовался в творческой и социальной атмосфере того вре­ мени, ко.гда усредненность, безликость, теория человечка-«аинтика» все неотвратимей входила в общественный обиход, повседневный, быт. Не могли спасти ни кабаки, ни друзья-враги, ни изменения в семейной жизни, ни паническое бегство из Москвы в Ленинград, где всего лишь десять лет назад так блистательно началась его головокружительная литературная карьера. После чтения Есенин ждал от слушателей оценки своего рек­ виема. «Умный Клюев,— подметил Эрлих,— долго колебался и наконец съязвил: «Я думаю, Сереженька, что, если бы эти стихи собрать в одну книжечку, она стала бы настольным чтением для Зсех девушек и нежных юношей, живущих в России...» После этого Эрлих резюмирует: «Есенин помрачнел». Выходит, по Эрлиху, Клю­ ев недооценил поэму и другие, «навеянные городской романсовой лирикой» стихотворения Есенина. Есенин якобы с горечью убедил­ ся, что столь откровенное душевное излияние, словно протянутая рука, не нашла отзыва, поддержки, ответного чувства бывшего учителя. Думается, это опять очередная и грубая передержка. Клюев любил Есенина, жалел его, хотел в тот день разделить с ним и грусть, и печаль. Но «умный» Клюев понимал, что сопереживанием можно скорее подсыпать соли на больные раны, надо, напротив, отвлечь ро-дного Сереженьку от темных думь. Чутье,, интуиция ему и на этот раз не отказали. Отсюда и ласковые слова о младом племени, нежных юношах и девушках всей России, для которых новая книга поэта стала бы «настольным чтением». Поэт был ми­ лосерден к своему «дитятке», знал, что он ждет ласкового, утеши­ тельного слова. И Клюев, насколько мог, пытался отогнать черные думы, мысль о «черном человеке», двойнике поэта, своей затейли­ вой, как всегда, и по возможности шутливой речью. Тут все ясно. И напрасно было Валерию Дементьеву вслед за Эрлихом бросать тень на прощальную встречу, которая стала для породненных не- к 1 ^гда людей их последней, тайной вечерей. Мать и отец, наблюдавшие за душевным состоянием Клюева у гроба Есенина, не могли ошибиться. Для Клюева это был один из самых черных дней в его жизни. Он ч-увствовал, что и над его голо­ вой уже кружат, как над полем жита, «птицы нечистые — Чирея, Грызея, Поакожница, напоследки же птица — Удавница». Метафо-