Сибирские огни, 1992, № 1

поморщившись улыбкой в огромные свои усы, пожелал нам счастли­ вой ночи. — Отобрали шарф стоимостью в тридцать пять рублей, — громко, не скрывая самонасмешки, читает Кошкин, — такие, мол, творятся страшные дела. Но я понимаю-понимаю: это разминка перед неизбежной теперь и, как кажется, желанной все-таки работой. Да! сутки распечатаны. Раз в две-три минуты звонит телефон на столе, в дверь заходят какие-то эксперты, оперуполномоченные и вызванные повестками Матвея Иваныча посетители. Матвей Иваныч не предвидел, что задежурит, все решилось вчера в одночасье, поэто­ му желчь, ирония и гнев на порядки, милицию и власть за бессмыс­ ленный приход изливаются на единственного здесь их представителя на Кошкина. «А что я мастеру скажу?» — «А зачем было вызы­ вать?!» — «Этот ваш бардак...» Кошкин отвечает исчерпывающе, доб­ рожелательно. Объясняет, в чем дело, однако не особо и извиняется. Наконец дочитана последняя страничка «материалов», приглаша­ ется подследственный. — Зюкин, входите! — кричит Кошкин в направлении двери. — Мэ-мэ-мэ-можно? Парень лет двадцати семи, обычной, довольно приятной внеш­ ности, в белой из непромокаемой ткани куртке. Я придвигаю — я сижу за столом Матвея Иваныча — скреплен' ные листочки к себе. Это показания братьев Зюкиных, пострадавше­ го Пыртикова и изложение событий пером дежурного следователя Матвея Иваныча. В свое время Кошкин все это плюс то, что напи­ шет еще сам, начнет сшивать большой иглой с толстой ниткой, и я наконец пойму буквальный смысл выражения «шить дело». Не буду пересказывать допросы братьев, Пыртикова, очную став­ ку между старшим из Зюкиных и пострадавшим, — скажу только, что все это длилось никак не меньше часа, и братья запирались, а Пыртиков стоял на своем. Однако и он был пьян, а это не исключало, что сниманье шарфа младшим братом Олежеком попросту ему по­ мерещилось, когда обнаружил вдруг, что сидит на трамвайной оста­ новке, и без шарфа. — Нэ-ну, кы-ак же т-ты кричал м-мэмужику, что вот он, побежал маленький, а сам стал отбирать у меня мой шарф? — спрашивал старший Зюкин у Пыртикова, запутывая с целью выпутаться. Лицо его страдало от заикания, а глаза честно старались изобразить воз­ мущение и упрек. Когда же Пыртиков, словно бы обдумав и взвесив такую убедительность, повторял старое, он, Зюкин-старший, как мог имитировал даже честное негодование — их! ну, мол, дает! да ты что? ну есть же на свете такие люди... Но все это как-то нетвердо. По бумаге, изъятой у него Матвеем Иванычем и тоже пришпи­ ленной скрепочной, он с полгода как освободился из колонии. — Ну н-ны- 1 неужели, — говорил он, — е-е-если б та-та-та та был не сильно пьяный, ты бы меня не избил? То есть-де примерещилось Пыртикову снимание-то шарфа, по ошибке скомбинировалось в отравленном алкоголем сознании. — Ну за-а-а-за-ачем ем-мм-му, Олежке, т-твой шарф? — смот­ рел он, наморщившись, Кошкину в глаза. — У н-него у с-самого х-хороший есть. Или совсем отчаянно и осекаясь в пафосе уже в начале фразы: — Па-па-пачему в-вы вэ-вэрете? —- Пыртикову-то. Его, этого Зюкина-старшего, жалко отчего-то. Возможно, из-за заикания, сообщавшего ему какую-то человечность. Живут братья в