Сибирские Огни № 007 - 1991

хожи на свиней, завернутых в коверкот. Советую тебе: служи...» Он еще раз написал мне нечто разгневанное о повадках «чи­ новной рати», звонил затем по телефону и успокоился лишь после моего заверения отказаться от своего прежнего намерения. Я телеграфировал: «Психолог убедил», он: «Порадовал». Не менее памятное внушение мне Константина Дмитриевича было его откликом на получение моего стихотворного сборника с дарственной надписью: «14.07.66. Михаил Андреевич! Приветствую и поздравляю с выходом первой книги. Я пережил это, к великому сожалению, десяток лет назад. ...А чувство интересное, подмывающе-окрыляюще-мальчишеское. И со всеми хочется быть добрым и ласковым, и верится во вторую и третью книги... Но вот тут-то и стережет нас бес: следующие книги будет труд­ нее писать, хотя, быть может, легче издать... Впрочем, издавать тоже трудно. Да, да, по себе сужу. И тут ничего не попишешь...» Что же скрывается за последними строками? Напряженный труд по воплощению новых замыслов и усиливающийся с течением времени «пресс противодействующих факторов» — постоянных на­ падок по поводу напечатанных и даже неопубликованных при его жизни произведений. После «Убиты под Москвой» Воробьев писал преимущественно повести. Повести остро социальные, причем одна другой испове­ дальнее и совершеннее в художественном отношении. Пожалуй, лучшая из них — «Друг мой Момич», смыкающаяся, по заключе­ нию Игоря Золотусского, с вещами А. Платонова. Ею восхищают­ ся ныне многие и многие рецензенты, тогда же она, рукописная, не менее дружно и безоговорочно отвергалась. Воспользуюсь для иллюстрации лишь одним из таких негативных отзывов (И. Гера­ симова из более позднего «Нового мира»), поскольку автор без обиняков и словесного камуфляжа изложил в нем свои запрети,- тельские аргументы: «Повесть написана талантливым автором, и в ней есть хорошая основа... Но, к сожалению, повесть претендует на значительно большее — на новое слово о коллективизации, и эта претензия оказывается несостоятельной. Вся вторая половина повести (после бегства из коммуны) переводит ее с реалистическо­ го плана в план некоего сказания о пришествии Антихриста, кото­ рого в данном случае олицетворяет вооруженный до зубов конный милиционер Голуб и его подручные из бывших конокрадов. Если Егориха и Момич, представляющие в повести доколхозную дерев­ ню, нарисованы автором с большой любовью и во всей человече­ ской сложности, то Голуб и все иже с ним коллективизаторы толь­ ко лубочные злодеи со знаком Антихриста на челе...» Надо ли пояснять, почему повесть в полном виде увидела свет только в 1988 году! И не она ли, запечатлевшая кровоточащий срез сельского довоенного бытия, побуждала автора с особенной остротой и болью переживать ее непечатную судьбу: «...Я не тот автор, которого привечают. На мне лежит какое-то проклятие, а за что — никто не знает». «...Мне что-то сейчас не работается: наверное, втуне ожидаю хулу и брань разных бровманов... Сволочи, вышибают недозволен­ ными приемами перо из рук, никак не могу привыкнуть к оскор­ блениям, хотя на мне уже и места нету живого!» (Из писем В. Ас­ тафьеву).