Сибирские Огни № 003 - 1991

Очевидно, что-то здесь было превыше сил отца. Он помолчал немного, встал, осторожно положил хомут на печку. Глаза его стали оловянными. Он схватил ременный гуж, скрутил его вдвое и звер­ ски бросился на мать. Я помню, как она простерла в отчаянии руки и закричала: — Убей, убей!.. Я не хочу на свете жить!.. Даже сейчас, много лет спустя, я не могу найти сил, чтобы опи­ сать, как это было страшно и бесчеловечно. Мы, как зверьки, заби­ лись кто под лавку, кто в угол на полати, кто на печку и кричали страшными, отчаянными голосами. Не мы кричали, а сердна наши истошно и придушенно, надрывно, остановившись биться, кричали в нас, помимо нашей воли... А в тесной избушке грохотал гром, попа­ дала последняя посуда, опрокинулась скамейка... Длинные русые женские волосы были обкручены левой мужицкой рукой, а правая наносила страшные удары ременным гужом по обнаженному, окро­ вавленному телу хрупкой женщины. Помню хорошо: это не Микулка в «Былине о Микуле Буянови- че», защищая сестру Дунюшку, бросил с печки прялку, это я, четы­ рехлетний, в первой нестерпимой жалости к матери, в первом нестер­ пимом гневе на отца, бросил в него с печки старый хомут. Хомут упал к ногам отца и это отрезвило обезумевшего мужи­ ка. Он бросил мать и с поднятым гужом подскочил ко мне, но не ударил, только рыкнул на всех кричавших детей, потом сейчас же — к матери... Она лежала распростертая, без сознания, с влажными от крови, раскинутыми по полу косами... Отец на мгновение замер возле нее, схватил ее за руки, за грудь и, выпрыгнув на улицу, не­ медленно вернулся с пригоршнями снега и начал растирать лицо ма­ тери, стал обнимать ее, просить прощенья и выть хриплым, мужиц­ ким воем. И еще больше, еще горше заревели мы, дети, почуявшие что-то непоправимое и самое жестокое, хуже, чем смерть... Я в детстве был свидетелем ужасных драк, так как кабак был рядом с нами. Я был свидетелем многих смертей, когда 14-летним был фельдшерским учеником в семипалатинской городской больни­ це. Я, наконец, видел много крови, ран и смерти на войне. Но ужас­ нее, но оскорбительнее для всей моей жизни я не помню сцены, чем та, когда отец наш, на наших глазах, избивал нашу мать... Конечно, я не могу рассказать о переживаниях отца, когда он привел в чув­ ство мать и стал за ней ухаживать. Но много лет спустя, в Третьяковской галерее в Москве, я уви­ дел, как Иван Грозный обнимает им же убитого сына — мне сразу стало все понятно... Не то лишь, как были несчастны моя мать и мой отец, но именно то, как несчастны все люди на земле, не знающие, как им лучше жить и легче понимать друг друга... Вот именно тогда, четырехлетний, я научился так страдать и так жалеть простых лю­ дей, что и до сих пор не знаю, может ли кто-нибудь иной жалеть их больней меня?.. Вы можете меня спросить: — Но могли ли вы жалеть отца так же, как мать? — Представьте себе, отца жалел я больше, потому что он ка­ зался более несчастным. Он был потомок калмыка... С самого дет­ ства его все травили, били, называли нехристью. Когда-то прадед его будто бы был одним из алтайских ханов, а дед его был похищен рус­ скими вместе с табуном лошадей и маленьким был взят в рабство. Вот почему и отец мой никогда не мог выбиться из нужды и рабско­ го ярма шахтера. Он работал в шахте, работал на своей пашне; рабо­ тал на поденщине у мужиков. Полубосой, в мороз и в дождь, пеший безлошадник, он всю свою молодость провел в дырявой одежонке. И все-таки никогда и никому не жаловался на судьбу. Ведь это он от трудовых грошей своих берег на божнице, за иконой Николая Чудо­ творца, пятачок на свечку Богу. Но часто брал взаймы у Бога на