Сибирские Огни № 003 - 1991

он преображался, делался веселым, пел, шутил. Но, управившись там к вечеру, до ночной смены, он должен был успеть пройти снова девять верст до шахты. А тут у матери не могут вовремя испечься хлебы, потому что дрова сырые, либо дрожжи старые... Отцу надо спешить, он начинал злиться, кричать, ругаться... И вдруг удары по лицу и голове... Грохот посуды, детский вопль, вмешательство сосе­ дей... И на много дней неизгладимой была скорбь детской души при виде синяков на милом липе матери. Оставшись одна с детьми, сидит она, бывало, перед маленьким окошком, склонившись над починкою старого тряпья, и поет свои многочисленные песни, поет, а слезы градом катятся на шитье, и от этого песни ее приобретали ту проникновенность, глубину и печаль, которой я еще ни разу не решился описать. Но я никогда не забуду ее скорбных слов, когда она, изливая предо мною свои думы, не раз мечтала вслух: — Вот выучу тебя — хоть ты будешь у меня человеком... Учись, учись, мой сын. И вспомнишь ты тогда слова мои: недаром же я горе мыкаю и проливаю слезы... — И голос ее делался твердым и уверен­ ным, когда она внушала мне тогда, девятилетнему парнишке: — Ты должен быть, как Ломоносов. Либо как Кулибин! — и помню, пока­ зывала мне в книжке Паульсона и Кулибина, и Ломоносова. И до сих пор я удивляюсь: столько раз оскорбившие друг друга, люди эти все-таки прожили неразлучно сорок четыре года, и, когда в июле 1920 года умерла моя мать, отец не мог перенести этой поте­ ри и, никогда серьезно не болевший, зачах, затосковал, свалился и через три месяца ушел вослед за своей испытанной и верной подру­ гою. Правда, с тех пор, как подросли мы, дети, и в особенности с тех пор, как женился мой старший брат и когда им удалось отчасти при моей помощи отстроить дом, между родителями не было ни одной серьезной ссоры. Они стали сами свекром и свекровкой и начали благочестивое примерное житье. Впрочем, и раньше, несмотря на грех в семье, оба они умели нам внушить скромность, чистоплот­ ность, уважение к старшим. И теперь особенно трогает меня воспо­ минание о том, как гостеприимен был отец. «Странный человек» для него был всегда первым божьим гостем, и всегда все последнее, все лучшее подавалось или тратилось для гостя. При этом и отец и мать умели быть настолько чуткими и внимательными, настолько тонко и занятно вели беседы, что немногие цивилизованные люди современ­ ности способны так принять и обласкать чужого человека. И как они были счастливы, когда на старости испытали ласку и гостепри­ имство у своих детей. Когда мне удавалось на денек-другой приез­ жать к ним в гости, я видел полную чашу благоденствия и мира, и в особенности видел радость матери, которая не знала, как принять и чем угостить меня или моих друзей. И мы подолгу говорили с нею по ночам, оправдывали ужас прошлого и мечтали вместе о многом. Много встает в памяти картин, значительных и ярких, из жизни милых сердцу и ушедших стариков моих, но в этом беглом рассказе я хочу упомянуть лишь о моменте моего последнего прощанья с ними. Как я упомянул, оба они умерли в 1920 году без меня в тяже­ лый для всех русских людей период. Писали мне, что мать умерла на посту своей постоянной добродетели. Она всегда всем помогала, чем могла, советовала, гадала, заговаривала, утешала. А с тех пор, как я подарил ей аптечку и лечебник, она стала вроде фельдшерицы- самоучки. В последние годы ездила лечить и повивать по множеству окрестных сел и деревень. Слава о ее лечении была так велика, что и врачи с нею дружили. И вот, видимо, простудившись или заразив­ шись от больных, она заболела и внезапно умерла в тридцати вер­ стах от дома, в чужой деревне. Умерла она семидесяти лет, а отец умер через три месяца после нее на семьдесят шестом году.