Сибирские Огни № 001 - 1991

— ...А Машаньку рожала в анбаре. Сено пучками в боки колить. Я яго рву и рот затыкаю, слезу тру. Так в сене и явила свету дочуш­ ку. Легко мне, Господь Бог, сделалось, а чую: сердечушко скулить, ноеть... У мужа страх из души тмится... Глянула, а у ей ручки нета! А? Нета!.. Го-о-осподи-и! За что? За како прегрешения? Солнышка не вижу... От сердпа и упала, куды ж тако... Нет сердца... Пусто, пус­ то в анбаре и Машенька стонеть, што зверь малый. Повитуха помыла мяня и дочушку, и так мы жить жили: без пальчиков, ни одново пярсточка прававо... Дак теперь она бузгальтершей в кине. Во как! И муж у ей машину имеить, во как. А што пальчики? Душа в их ли живиться? Нет... Не-ет... Хоть ни рук, ни ногов не имей, а душа есть коли верная и добрая — Господь велит в ладе да счастьи вековаться... Во как, прости Господи... У тебя, — спросила Кешу Даниловна, — давно глазки-то нету? Кеша сморщился, головой замотал, снова спрятал лицо в ла­ дони: — Перед самой войной пошел девку провожать да и на сучок... — А на войне-то был? — Слепой, казалось, смотрел на Кешу. — Не был... Глаз-то правый... — Правый глаз — не правая рука, жмуриться не надо... — Отвяжись, Николай... Ишь как! Не забыл человек про друж­ ка свово — значит, есть в нем душа... А Кешку я помню, — Дани­ ловна вела речь ровнехонько, мягко, по-матерински. — Это Николай не помнит, он пришлый, от недобрых деток своих с города сбежал, а Кешу я помню, лядащий был, тихий такой... Мне семой годок, шел, а ему за десять: ростиком — во... — она показала два вершка от пола. — А, вишь, люди говорили, мол, вэнкавэдэ работает... Какой ни есть человек, а мученик, царствие ему небесное... Кеша, чтоб не расплакаться, засуетился с открыванием бутылки красного, забормотал: то-то... так-то оно, конечно... что ж делать... ах, ты зараза-то, штопора нету? — Он и малой-то был в мамку свою, — продолжала Даниловна. — Щас таких нет, если себя не морять голодом... Одна до чего себя заморила: произошла в синий пупок... — Чего? — рассмеялся Николай. — От отощения посиняла вся, вот ково... Моя во сношка: пол- ненька, хорошанька, а пазурьков молочных накупила штуков шесть. Я ей спрашаваю: на щто тябе пазурьки, авось будя молоко в тить­ ках! Оне с сыном и разобиделись... А я вот што ведаю: у нас в деревне молодка жила. Дык у ей сын кормился грудями до восьми годов. Примахуриться, с футболу придя, и кляньчить: ма-а-ам... А та яму титьку. Люди смеються: ужо кавалер, за девками стремнить, а все словно тялок к титьке губами растеть... Ну? А теперь в армии, пра­ пором служить... Я-то своим каждый день блинчики пякла и зверху бялок размажу. От они имя, как пряниками, и лакомятся... А хле­ бушку чрез день в печь сажала, свеженькую... Одиннадцать родила, девятерых вырастила... Выкормила... Зубрынины, маманя-то говори­ ла, убягли в хороший час... Тут как почали кулачить тех, кто побо­ гаче! И хутора жгли, а потом голод: люди людей, Господи прости, ели... Во, што живорезы удеяли... А у Зубрыниных один Кешка и был, да добра — пауки с тараканами. Им што? Поднялись, лошаден­ ку запрягли — и в Сибирь... Ты плачешь никак, Петя?.. — Это хорошо... Хорошо... — Водка в ем плачет! — неприязненно пояснил Николай. Кеша прямо из-за стола грохнул коленями об пол, согнулся в по­ клоне к ногам Даниловны: — Сирота я, сирота-а-а! Эх, ты жизнь ты моя, охота таракания-я! Простите, люди мои добрые, люди хороши-я-я... Анна Даниловна растерянно встала, снова села на лавку, когда услыхала: