Сибирские Огни № 001 - 1991

умеет писать акварели, мне этого не дано, но туг я усмехаюсь — ну да, ну да, каждый молодой рифмует себя с великими, которые — бы­ ли, и пробует свои силы в повторениях, но выходят чаще всего паро­ дии. Вот и эти бесконечные подсолнечники. Все равно у меня перед глазами те, другие, — которые в прозрачной лазури, в старом кув­ шине, которые смеются и льют в сердце августовский свет. Солнце! И забываешь про условность. И забываешь про смерть, ибо тот, кто дав­ ным-давно умер, кто слишком много страдал, до самоубийства стра­ дал, он — не умер, он жив чистой душой в своих подсолнечниках — навсегда — для всех. А эти — я смотрю на акварель — умрут. Впро­ чем, настроение в них есть, а мне нравится, когда в картинах есть настроение. Почему-то трудно и темно было моему дорогому род­ ственнику прошлым летом... Я долго вожу мокрой тряпкой по полу, пока не остаюсь доволен его коричневым тусклым блеском. Облегченно вздыхаю, потягива­ юсь. Я — молодчина! Тем временем поспевает баня. Беру с собой старый-престарый чайник, его желтая эмаль в тре­ щинах и ржавых разводах, и металлическую кружку. Предбанник оставляю открытым на улицу, неторопливо раздеваюсь, уже смакуя предстоящее. Вхожу в парную, ставлю чайник на черную скрежещу­ щую печку. От запаренного веника вода в тазу темная и пахучая. Нужно погреться. Я ложусь на полок и улыбаюсь — Африка! Пред­ ставляю себе, как я лежу здесь час, и другой, и третий, волосы начи­ нают курчавиться, тело чернеть, и я превращаюсь в негра. С русски­ ми глазами и русской душой. В этой фантазии какая-то не совсем ясная рифма с Пушкиным, и это хорошо. Впрочем, это и смешно — я смеюсь. Жарко. Тело покрывается потом, лоснится. Я вспоминаю шукшинского героя, который, лежа на полке, воображает, как он точно так же лежит в гробу. Я снова смеюсь. Об этом небольно ду­ мать сейчас. «Пора!» — вслух говорю я и выливаю ковш воды на каменку. Волна пара обжигает тело, и я стремительно — движение из военного фильма — бросаюсь на пол. Здесь прохладно. Мыча от удовольствия, ползу в угол — там рукавицы и шерстяная шапка, нужно поберечь руки и уши. И вот уже — шапка на голове, рукавицы на руках, и вдруг я понимаю, какой у меня уморительный вид. Голый, но в шап­ ке и верхонках! Хохочу. Рассмеяльная у меня сегодня банька! Я медленно и боязливо распрямляюсь, привыкая к жару. Погла­ живаю тело веником, листья — жаркие, но ласковые. Не нужно торо­ питься. Движения становятся размашистее, свободнее — шлеп! ах! шлеп! ах! Рот открывается, хватая воздух, ноги наливаются тя­ жестью, во рту березовый привкус. Я кричу бессмысленные — радост­ ные — фразы, хлещу себя до изнеможения. Наконец выползаю в предбанник, валюсь на скамью, застелен­ ную мягкой тканью. Голова — легкая и кружится, в глазах хоро­ вод серебряных звездочек. Тяжесть вытекает из меня, и я не чув­ ствую своего тела, парю где-то. Долго отдыхаю. Пыхтя и причмокивая, пью чай, заваренный смородиновым листом и золотым корнем. Лежу, смотрю в открытую дверь. Льет дождь, и я не удивляюсь этому. Летом все неожиданно, ярко и быстро. Однажды приснилась фраза — «механика дождя проста» и показалась спросонок необы­ чайно красивой. Наяву все обыденнее. Наяву мы вдруг оказываемся запертыми в заколдованном сосуде, его стенки серые и мутные, и все вокруг — серо и мутно. Но бывают чудесные озарения — озарения как благодать, — когда мы особенно остро начинаем чувствовать и звуки, и краски, и общий хор жизни, в котором все голоса, все инстру­ менты важны, и у флейты, и страдающей в незнании, и утверждаю­ щей, и вдруг взмывающей ввысь — свое особое, нужное место... При­ поднимаемся сердцем, в нем — тихая радость. Высыхает роса на на