Сибирские Огни № 001 - 1991

В глухой и грязной квартире небритые мужики и басовитые блеклые женщины пьют пиво и вино и ведут беседы про свое: «С каждым годом все труднее и труднее нам, — говорят они. — Вон Лизку из пятнадцатого дома в ЛТП на Урал отправили. Приехали, суки, вечером и забрали, а квартиру опечатали. Настучал ведь кто-то! — искренне удивляются они. — Не дают, сволочи, жить спокойно... — Качают головами и вдруг возбуждаются: — Да руки у них корот­ ки...» Я вежливо и лукаво ввязываюсь в разговор: «Им волю дай, — говорю я, — так они всех к станкам поставили бы, чтоб стройными колоннами да в коммунизм! А если кому-то не по дороге с ними? Не на тех напали! Вы — свободные люди и за свободу свою должны бороться. Побороться надо, постоять за себя. С одной-то Лизкой они справятся, конечно, а если тысяча Лизок плечо к плечу встанут, а? Враг будет разбит, победа будет за нами!» Они смеются, им по душе мои речи: «Во-во, студент правильно говорит, не зря штаны за пар­ той протирал...» Я давно уже не студент, но мне все равно. Пусть на­ зывают. Тем более что мне, как и всем, наливают стакан бормотухи. А ближе к вечеру я и наша гостья — снова в общаге, где живет Руслан, и продолжается вчерашнее. Оно продолжается и на следую­ щий день, и до тех пор, пока мне не становится совсем плохо. Невы­ носимо плохо. По телу разливается тошнота, и нет никакого другого чувства, кроме тошноты, и сердце бьется часто-часто, кровь стучит так, что отдается в ушах, сердце бьется, словно хочет выпрыгнуть из груди, словно оно задыхается в зловонной болотной жиже, словно ему хо­ чется на волю, глотнуть чистого воздуха... Эта тошнота — как страх обрыва, когда стоишь, и внизу черная пропасть, внизу — страх и смерть, ты знаешь это, но налетает сзади ветер, и ты не сопротивля­ ешься ему, ноги сами делают последний шаг... Вот-вот, они сделают последний шаг. Я чувствую, что еще немного, и я натворю что-ни­ будь невообразимое — разобью себе в кровь лицо или засуну в глаз дымящийся окурок, и он зашипит там, раздирая огнем глазное ябло­ ко... Не дожидаясь этого, я незаметно исчезаю из общаги. Нужно бежать куда-то — в церковь, к книгам, к моей малень­ кой подруге — бежать! Я начинаю с церкви. В церкви полумрак и очень тепло. Нет службы, и нет никаких ряженых спектаклей — ни­ кого не крестят, не венчают и не отпевают. Это хорошо, не помешают любопытные зеваки. Я отыскиваю единственно мне нужные глаза, скорбные глаза, которые все знают и все понимают, которые — все — прощают, и я падаю перед ними на колени. Мимо воздушно движут­ ся старушечьи тени, слышится шепот, загораются свечи, наполняя храм ароматом и трепетным огнем. Я кланяюсь глазам, они живые на иконе. Я осеняю себя крестом. Мыслимо ли все знать? Я верю, что для этих глаз нет тайн на свете, и косноязычно молю их: «Возьми мою руку, вот она, поведи по пути чистому, по пути радостному, просвети меня, неразумного. Люблю Тебя, Господи, свет^ мой. Про­ свети меня. Изгони бесов из закоулков души моей темной, избавь от молчаливых грехов моих, надрывающих сердце, от этого страшного разлада!» и другие импровизации. Какое чудесное русское слово — лад! Непостижимое, небыва­ лое. Какое тонкое, хрустальное — это ла-а-ад. И какое отвратитель­ но-скрежещущее — раз-з-злад. Который всюду. «Откуда, как разлад возник?..» Знаю — откуда. А глаза живут, лучатся на иконе, укоряют мягким укором, и в лучении их нет разлада. Путь? Все гениальное просто: «...кто не примет Царствия Божия как дитя, тот не войдет в него». Но как? Как вернуть утерянную безмятежность, с которой жилось просторно и просто, не слишком думалось о грядущем и не слишком болелось за невинные ошибки? И вдруг случается страшное — мне чудится, что святые уста извиваются иронично и рекут торжественным голосом известно