Сибирские огни № 012 - 1990

— Семья, семья! Он испытывал какое-то страшноватое счастье от того, как Надя вбирала его в свою жизнь, не сомневаясь ни в чем, не ограничиваясь ничем. Темнота в зале укрыла прогульщиков, и стало уютно, надежно, законно. И очутились^они в самом нутре гитлеровской Германии, в среде фашистов и еврейской семьи Оппенгейма... Вася, как и все его свер­ стники, ненавидел фашизм, но это была скорее не личная ненависть, а абстрактная, классовая, комсомольская, она нуждалась в попол­ нении, в конкретизации, она везде искала себе пищи, и каппелевцы в психической атаке из «Чапаева» тоже вбирались в восприятие как фашисты, наряду с тевтонцами из «Александра Невского». Недавно он прочитал памфлет, перевод с немецкого, неизвест­ ного ему автора, эмигранта и очевидца, побывавшего в руках фа­ шистов. Описывался концлагерь, где заключенных били бичами и палками, заставляли бессмысленно перетаскивать с места на место тяжелые камни, вынуждали бегать на четвереньках и ртом выщи­ пывать траву на плацу... Ну, ладно, белогвардейцы тоже издевались над нашими, избивали и пытали их, но у тех была цель — вырвать сведения, вынудить предательство, узнать планы Красной Армии. А тут — фашистам никаких сведений от заключенных и не надо было, они просто на уровне жесточайшего хулиганства топтали и унижали людей. Эта бессмысленность вызывала недоверие к памфлету, тем более что сами фашисты изображались гориллами, бездушной мус­ кульной силой... «Что же, памфлет есть памфлет, — решил Вася. —- Политика есть политика». Надя тоже читала вслед за ним эту книгу и была более катего­ рична: — А я верю, что так и есть. Люди так легко превращаются в скотов. — Фашисты — да, это понятно. Но ведь масса коммунистов, рабочих... Надя редко выдавала политические мысли, тут главенствовал Москалев, но в тот раз она как отрезала: — Скотами угнетенными люди становятся не труднее, чем ско­ тами господствующими. Москалев удивился такому блестящему, хоть, конечно, и спор­ ному афоризму своей равнодушной к политике Нади. И вот — «Семья Оппенгейм». Подтянутые, тренированные пар­ ни в военных рубахах, заправленных в брюки, с портупеей наиско­ сок через грудь, с нарукавной повязкой со свастикой, запросто вла­ мываются в дом Оппенгейма и заявляют, что фирма переходит во владение немца-нациста, а всем евреям приказано убираться. От их самоуверенности, деловитости и наглости было так беззащитно и безысходно, будто душат тебя связанного. Доктор Оппенгейм пытает­ ся апеллировать к праву, к закону, к тому, что он исправно платит налоги государству. Но фашист в портупее сгребает, без особой даже ненависти, старого еврея за грудь, за галстук и швыряет его в угол. Оппенгейма играл Михоэлс, артист Госета, Государственного ев­ рейского театра в Москве. Его мощное древнеримское лицо с кру­ тым, выдвинутым подбородком, выражало силу и достоинство... Зри­ тельный зал замер, как единая, близкая этому человеку душа, опа­ саясь, что он сейчас бросится на штурмовиков и неотвратимо, беспо­ лезно погубит себя. Михоэлс тяжело поднимался с пола, выпрям­ лялся перед парнями, следящими за ним со спокойной насмешкой, медленно поднимал руку — и поправлял сбитый фашистом галстук. От этого безмолвного достоинства, от гениального актерского жеста вздох пробегал по залу. Они вышли из кинотеатра, когда на улице уже было светло и сыпался под солнцем, посверкивая, мелкий, как пыль, снежок.