Сибирские огни № 011 - 1990

услышал всхлипывания, мама сморкалась в платочек, щелкнув за­ мочком сумки. Посреди улицы, при народе, мама плакала. Да, тебя не обижали там, а настраивали против меня. — Ма­ ма говорила не слезливым, а только нервно вибрирующим голосом. — Неправда! — крикнул он, чувствуя хоть от этой несправед­ ливости мамы маленькое облегчение, оправдание самого себя. — Я — мещанка? Это как раз мещане придают такое значение удобствам... У меня и денег нет жить по-мещански. На душе стало подло. Будто он ударил маму, и удар горит, и не возьмешь его назад, не заспишь, не запамятуешь. Если в чем и была виновна мама, так в том, что в семье при­ выкли обходиться без нежностей; всякие чувства, особенно тяже­ лые, загонялись вглубь, переживались каждым наедине, и оттого, в конечном счете, тяжелей становилось всем. Подлость заключалась в том, что для отца и для мамы одинаково не было более презренного слова, чем мещанин; этим словом он и ударил. А из подсознания, без малейшего участия разума, это слово выскочило по тому конт­ расту между мещанином и дворянином, который так красочно изо­ бразила классическая литература. Отец где-то в темной глубине ощущений представлялся дворянином по сравнению с неблагоустро­ енной мамой... Пообедав, поиграв мимоходом с Линкой, Вася сел за уроки, хо­ тя тянуло прилечь с «Посмертными записками Пиквикского клуба» и наслаждаться остротами Сэма Уэллера. Элька во второй комнате, где жила с мамой, тоже корпела над учебниками. Мотя закрыла дверь в кухню, чтобы Линкины агуканья не мешали священнодейст­ вию. В этой семье все умели не мешать друг другу. Мотя, может быть, потому и пришлась ко двору, что в высшей степени обладала чутьем, когда быть необходимой, а когда растворяться до полной не- слышимости. Васе и не приходило в голову, что эта тишина всю вто­ рую половину дня, до вечера, достается, наверное, Моте ценой ка­ кой-то неловкости, какого-то затруднения с ее безотцовской, бес­ квартирной дочкой, шумливой, как и все малыши. Покой, тишина, учебники... И вот облегчающий душу, чуть слышный сквозь плотную дверь Васиной комнаты, даже скорее при­ вычно угадываемый шелест ключа в замке, легкий хлопок входной двери и мамин родной, севший от усталости голос: — Мотя, идите, пожалуйста, сюда на минуту. И сейчас же в ответ Мотин возглас: — Кого ревишь? «Ревишь» на ее чалдонском языке означало «кричишь», то есть «зовешь». А «кого» заменяло «чего» не хуже «гшг»-«гшсй» у берлин­ цев. — Возьмите сумку с хлебом. — Да ты чо, Лида Александровна! Поди-ка я бы сбегала. Ты ли чо ли у меня в работницах служишь? А может, я у тебя? — Ничего особенного не произошло, — отвечала мама тихо, чтобы не мешать занимающимся детям. — По пути зашла и купила. Это демократическое свойство мамы — часто самой ходить в магазины при наличии домработницы — объяснялось просто: если пойдет Мотя, то кому-то надо сидеть с Линкой. А мама фанатически берегла время детей для домашних занятий по школе. Сама же она уставала, не от работы, не от какого-то трудного дня, — словно от всей жизни устала она навсегда. Едва опять затихло, как раздался стук в дверь. Этот стук вместо звонка свидетельствовал, что прется кто-то чужой, даже чуждый, не знающий о звонках в квартирах. Мотя хрипло закричала: — Кого приплелся, паразит? Мужской голос что-то лениво пробурчал в ответ. — Не лезь в квартиру! Иди отсель!