Сибирские огни № 011 - 1990

следнлх,— такого рода кусок есть (опи­ сание вокзальной погрузочно-разгру­ зочной механики). В повести «Двое и город» — это лирически-познавательные пассажи о Новосибирске. Целиком в «отчет» можно зачислить рассказ «Пост». «Пересказ, да еще и в исполне­ нии автора, — это всегда обеднение», — заметил о рассказе «Вылитый» Виктор Астафьев. Ну как же И. Картушину не дуть на воду, если... ну, хотя бы, в том же са­ мом номере «Литературной учебы», где опубликован его рассказ и разные мне­ ния о нем, критик В. Курбатов в другом материале и по другому поводу «прони­ цает»: «...Тонкая психологическая ткань... вьется только для того, чтобы скрыть потерянность прозаика, не веда­ ющего, куда все это клонится в мире и куда выведет, и потому предпочитаю­ щего изобразительное, но неглубокое свидетельствование. Наверное, потому, когда судьба сводит с героями, у кото­ рых на рефлексию просто не хватает времени из-за профессионально-тяже­ лой работы, то это захватывает необхо­ димым чувством «полноты и настояще­ го, потребного душе здоровья» («Лите­ ратурная учеба», 1987, № 4). Такие вот мнения у нас живучи, и их влияние не надо недооценивать. Еще у нас принято третировать иро­ нию — как элемент деструктивный, разъедающий. Это положение — все из того же набора нехитрых, но увесистых орудий нормативной литературной кри­ тики. Не чужд, далеко не чужд иронии и Илья Картушин. Но, может быть, именно на его примере всего скорее убедишься, что ирония — необходимей­ шее изобразительное средство. «Доби­ ваться взаимности или, бросившись под поезд в случае неуспеха, поменять объ­ ект обожания» («Белые деревья»); «Из опыта прежних своих «новых жизней» Сергей понимал...» («Молоко»); «Моло­ дой человек имеет опыт редакторской работы, причем не где-нибудь, а в бело­ каменной, где год за два как минимум...» («Прототип»), Безусловная авторская ирония в этих примерах — не коммен­ тирует, не высмеивает, а обнажает сущ­ ность. Молодой человек искренне начи­ нает новую жизнь (ту, что с понедель­ ника) много раз и даже уже накопил опыт, выявляет закономерности. В дру­ гом случае он уже без кавычек живет заново, то есть попросту воскресает: для него решение броситься под поезд столь же бесспорно и реально, сколь ре­ ально осуществление последующих амурных планов. А издательский чи­ новник без всякого юмора меряет фрон­ товыми двойными сроками стаж в Мо­ скве, — там, в Мекке бюрократов, в том числе и литературных, быстро подна­ тореешь и закалишься. Тут, я думаю, даже самый последо­ вательный противник «психологической вязи» должен отчасти удивиться: как он слова, вроде обыкновенные, так пра­ вильно расставляет? А все дело, похо­ же, в том, что слово И. Картушин ста­ вит впереди всех сутей и философий. Хотя^ и задним числом, но перекинем в некий мостик: «...Все это... превраща­ лось в потребность чуть ли не ежеднев­ ную, превращалось в какую-то вывер­ нутую страсть, где слова о чувстве все уверенней вытесняли собственно чувст­ во — это было прекрасно!» («Аукцион»). Но это слова героя — и о детстве. А можно попытаться подойти поближе и к автору... Вот в «Прототипе» промель­ кнуло — и конечно, не случайно — во внутреннем монологе товарища Скла- деня: «некое невразумительное таинст­ во слова». Раздражения бездарного Складеня говорят о том, что сам автор в своей формуле писательского дарова­ ния ставит «слово» на одно из цент­ ральных мест. Может быть, в этом секрет незауряд­ ных изобразительных возможностей речи И. Картушина? «Кровь рассыпает­ ся ртутно в пыли...» Точно? Но ведь это воображение героя (Стаса из «Кровли») живописует. Слово, образ, понятие писателю И. Картушину как-то по-свойски бли­ же, отчасти реальнее собственно реаль­ ности. Эта «перевернутость» — источ­ ник сомнений, какой-то неуверенности, шаткости, свойственной многим героям писателя (и лишь отчасти, под давлени­ ем чьей-либо авторитетной ортодоксии, овладевающей и им самим). И в то же время она — основа прозы Картушина. Что же впереди у прозаика и у нас, его читателей? Начал он с «картинок» (так, первый опубликованный его рас­ сказ — «Белая лягушка» — это просто описание одного дня подростка, с утра и до ночи). Потом были и не совсем удачные работы —сказывались издерж­ ки роста и профессионализации, выра­ батывалась более универсальная мане­ ра письма. Были пройдены попытки по­ серьезнеть, потяжелеть за счет «привле­ ченной» философии, затем — стремле­ ние резко расширить временные и про­ странственные рамки, приведшее отча­ сти к фактологии. Последние опубликованные к момен­ ту написания этой статьи рассказы И. Картушина — «Гошенька» и «Отдай автомат!» («Сибирские огни», 1989, № 5). В них уже преодолена, переплавлена некая стилевая разноголосица. Упругая и богатая авторская речь свободна от случайных «включений» и структурной рыхлости. Наконец, «Гошенька» приме­ чателен еще и тем, что в нем удачно изображен нетрадиционный для И. Кар­ тушина, далекий, персонаж (тогда как раньше такие попытки чаще приводи­ ли все же к некоторой вялости, одереве­ нению, что ясно видно на примере хотя бы «Рядового Хомякова» и «Прыжка по блату»). Представляется, что именно на этом пути писателя ждут новые на­ ходки. Ф