Сибирские огни № 011 - 1990

или холодная бесстрастность?»; «Лите­ ратурная учеба», 1937, № 4). В этой цитате все примечательно: и то, что А. Ланщикова заботит задетая (как ему кажется) честь мундира фрон­ товиков, и то, что исповедь для него понятие просто каноническое, он знает, каким тоном она должна и каким не должна произноситься, и наконец в завершение — не пробирает-де, не вос­ питывает, не заставляет верить в себя! Сколько подобного «криминала» нашел бы А. Ланщиков у И. Картушина, если б прочитал не один его рассказ, а две- три книги! Впрочем, одним из критериев А. Лан­ щикова надо воспользоваться. Исклю­ чив, разумеется, из его состава ни с какой логикой не соотносящуюся оце- ночность. Итак, много ли у И. Карту­ шина текстов, в которых герой в конце равен самому себе в начале? Сергей из «Репетиции» и Стас из «Кровли», Вале­ рий («Сосед спросил соседа») и молодой литератор Лопушков («Прототип»), ге­ рой рассказа «Аукцион» и героиня рас­ сказа «Гошеиька». Душевных пережи­ ваний много, а перелома не наступает. И исповедь не очищает, и случившаяся рядом смерть не вразумляет, и собст­ венное понимание пониманием только и остается, а не становится руководством к действию. В общем, никуда не годные, если судить по А. Ланщикову, рассказы и повести. Между тем, не спеша с приговором, можно даже по этому беглому взгляду сказать, что И. Картушина в первую очередь привлекают душевные состоя­ ния героев и их подробности, а не со­ бытия как таковые, не итоги, не опре­ деленные выводы. И в обрисовке этих состояний автор —изобретателен и пла­ стичен. Тут нет смысла цитировать, ибо эти описания и составляют большую и уж, во всяком случае, значительнейшую часть «площади» его произведений. По­ тому, кстати, он и как бы поневоле «малоформист»: малые жанры — это детали, это крупные планы, короткие временные отрезки. Что является предметом наиболее пристального внимания прозаика? На­ пример, соотношение «я и они». Не так давно «усложнять» этот вопрос счита­ лось занятием химерическим. Все укла­ дывалось в два оборота ручки арифмо­ метра: «эгоист — альтруист», «индиви­ дуалист — общественник». А вот для И. Картушина это не то чтобы неясный — неразрешимый вопрос. Видны разные его вариации. Чаще всего звучит тема: почему мне так сложно все, что нередко так просто для других? Как избавиться если не от са­ мого Васи, то хотя бы от непонятного чувства вины перед ним? — мучается студент Сергей (в рассказе «Молоко»), волей-неволей вытеснивший с работы грузчика-забулдыгу. «А ты дай ему по башке — враз воспитается», — советует сочувствующий молодому парню шо­ фер. Но, конечно, для Сергея это не вы­ ход. Герой рассказа «Репетиция» помо­ гает на похоронах. И опять: вокруг все или знают, как себя вести в столь не­ простой, ритуальной ситуации, или, не зная, ведут себя как хочется, как полу­ чается — и никаких проблем. Сергей же (тоже Сергей, у писателя это имя, как правило, носит близкий самому ав­ тору персонаж), все время оглядывает­ ся на себя, что-то себе запрещает, где- то облегченно вздыхает: обошлось и т. д. Журналист Валерий из другого рассказа страдает от слепо-агрессив­ ной душевной тупости своей соседки, но тоже не может решиться на то, на что «все» пошли бы не задумываясь и сберегли бы тем свой покой. В расска­ зе «Отдай автомат!» («Сибирские огни», 1989, № 5) эта коллизия обострена до предела — герой «вываливается» из любых шеренг. Одни безропотно терпят, другие, протестуя, совершают поступки, а он? В этом тексте брезжит еще один изгиб, поворот той же темы: «другие», «все» могут жить по закону наимень­ ших душевных мук, не в этом ли сек­ рет? Возможно, прозвучит неожиданно, но и в рассказе «Кровля», с которым вроде бы «все ясно», — обличается рвачество, «отношение к жизни сквозь водяные знаки», — главный мотив все тот же: не может Стас — как другие. Не прин­ ципы ему мешают, нет, и не бескорыс­ тие полное — просто не может, мешают какие-то мелочи, коробящие словечки и другое в том же духе. Финальная фраза рассказа только в этом контексте и понятна полностью: «...Невозможно чувствовать себя человеком, живя не по-человечески, временно, гостем в соб­ ственном доме». Все дело в том, что как временный порядок вещей, принятый в бригаде кровельщиков, воспринимает один Стас. Для него или жить — или зарабатывать таким вот способом день­ ги. Остальные — прочие успешно сов­ мещают это. Вроде бы речь идет о привычном — о герое и среде. Но у И. Картушина нет акцента на этих понятиях, социологиче­ ская схема ему не нужна. Как мы уже отмечали, состояние центрального пер­ сонажа, его чувства и мысли — и не как вклад в философию вещи, а как психо­ логическая деталь — вот что интересно материализовать, «проявить» писателю. Поэтому я бы не стал выстраивать кон­ цепцию тоски по «надличной идее», как это делает критик А. Неверов в своем подробном разборе («Литературная уче­ ба», 1987, № 4). Он отмечает: «Личности, которую пишет Картушин, важен по­ стоянный контакт с окружающим ми­ ром, ощущение «вписанности» в него». Но необходимо серьезное уточнение, что по линии «вписывания» — как раз и наибольшее трение. Верно одно: вопрос «вписываться или нет» для героя не стоит — однозначно выбрано первое, но вот дальше начинаются сложности. Ге­ рой И. Картушина постоянно ловит свое отражение во множество зеркал, просто огромное их количество возвращает ему его отражение, и он уже путается, теряется: он это или фантом, образо­ ванный суммой отражений? Ранние произведения И. Картушина заметно неоднородны. Во-первых, ему явно лучше дается «картинка», и рас­ сказ завершеннее там, где он — струк