Сибирские огни № 010 - 1990

юность. Нелегкие, но славные были времена! Хочу пожелать комсо­ мольцам восьмидесятых такого же молодого задора, крепкого здоро­ вья и больших успехов в перестройке нашего великого многонацио­ нального государства». Ну, — и привстал с подушки на локте, по­ бледнев от гнева, — какова способность суждения, а? Гвозди бы делать из этих людей. Дай им хоть какую-то свободу мысли и выбор — что они станут с этой свободой делать, а?!.. — Да пошел ты! — лениво его послали, надоел со своей мане­ рой напрягаться и негодовать. Устали все. Поужинали. У Феликса кусок не шел в горло. Что-то молодеж­ ный наш вождь Феликс был не в себе. Я вывел его наружу, прогуляться. Мы шли, осторожно ступая сквозь непроходимую темноту, чтоб не вляпаться в коровьи лепехи. Я-то что, я в сапогах, а он — в крос­ совках, к тому ж они одни у него, я это помнил. — Отца уволили с работы, — вдруг сказал Феликс. — По статье. — Так... И что теперь? На этот идиотский вопрос у Феликса, ясно, не было ответа. — Ему сорок шесть лет. Его никуда не возьмут. — Ну уж никуда! Куда-нибудь возьмут. Феликс вспылил: — «Куда-нибудь» сила нужна, он не годится! Попей-ка с его. Я, конечно, негодяй: еще смел обижаться на Феликса за мое письмо к Олеське, про которое он забыл. Ему бы мои заботы! — Я скажу отцу, он что-нибудь сделает! — решительно заявил я. Никогда ни о чем таком я не просил отца — ну, как у моего деда Михаила была такая брезгливость: просить сильного человека, силу которого и ее источник презираешь — нельзя. Отец даже рад будет, если я его о чем-то наконец попрошу. — Он в жутком состоянии, — отчаянно заговорил Феликс. — Клянчит у меня каждый день трешку. Я говорю: «Батя, поимей со­ весть, у кого ты просишь, где я тебе наберусь трешек?» А он лопо­ чет: «Как-нибудь, как-нибудь...» Это невозможно выдержать. «Батя, ты же мне всю жизнь загубишь, понимаешь ты хоть это или нет?» Глаза скосит, шею набок — как бы и нет его, и не с кого спросить. Еще никогда он не жаловался мне вот так, впрямую. Гордый был. Он стыдился своей участи, он ее скрывал. И сам я никогда не заговаривал об этом: щадил его гордость. И вот — он сорвался. Мне даже показалось в темноте, что в глазах его блестят отчаянные слезы. Я вспомнил уловки, к каким мне приходилось прибегать, чтобы накормить его, когда мы бывали у меня. Я делал вид, что страшно голоден, я нарочно устраивал самый примитивный, самый походный перекус, чтобы Феликс н е п р и д а в а л з н а ч е н и я . Грубыми ломтями колбаса, яичница (не притрагиваясь в холодильнике ко все­ му тому, что приготовила мать — к еде, которую мы ели обычно н о ж о м и вилкой. Чтоб не спугнуть его), хлеб с маслом, крошки рассыпались по столу, я их сметал ладонью. Я говорил: «Мне тут пласт подарили, а у меня такой уже есть», — самым безразличным тоном. Когда мне подворачивались хорошие книги, я покупал две, чтобы «завалялись две». Я хотел, чтоб у него были вещи, которые мы ценили. Я не д а р и л, я только отдавал, что «завалялось». А он не любил приводить меня к себе в дом. Бедность — гнусное состоя­ ние. Я хотел уменьшить в Феликсе дозу унижения и злости, кото­ рая накапливается в гордом человеке от бедности и которая потом преобразуется — при получении власти — в ненасытную жадность. Когда-нибудь — не знаю, в старости, в спокойном благополучии _ может, я спрошу Феликса об этом: замечал ли он? Когда он ста­ нет богцтый, сильный, когда ему не больно будет вспомнить. Скорее всего, он сам заговорит об этом. И мы вместе посмеемся тогда.