Сибирские огни № 010 - 1990

никаких признаков власти, никакого богатства и никакой бедности, никаких наследств и разделов имущества, никакого употребления металла, вина или хлеба. Нет даже слов, обозначающих ложь, преда­ тельство, притворство, скупость, зависть, злословие, прощение! На­ сколько далеким от совершенства пришлось бы признать по сравне­ нию с ними наше общество, основанное на юридических законах! На­ ша юридическая система порождает страх наказания, а с ним и все остальные пороки! Настала пора пойти дальше юриспруденции. Надо наконец признать, что есть в нашем обществе люди, которых следует предоставить самим себе — те немногие духовно зрелые существа, которых следует освободить из-под опеки! Сигизмунд опустил голову: — Вы можете взять ему сильного адвоката, но суда избежать невозможно. Тогда Монтень повернулся к Феликсу: — Мальчик мой! Бывали философы, питавшие презрение к ес­ тественным узам. Аристипп, когда ему стали доказывать, что он дол­ жен любить своих детей хотя бы потому, что они родились от него, начал плеваться, говоря, что эти плевки тоже его порождение и что мы порождаем также вшей и червей. Тебя, мой мальчик, я ценю до­ роже всякого родства — как товарища по разуму! (Это, видимо, я деда ревную к Феликсу...) Феликс любовно обнял старика, погладил его дрябловатое плечо — слегка покровительственно: все-таки сильно в нас превосходство нашей юности — так, что дает нам возможность свысока хлопать по плечу мудреца, преодолевшего уже целую жизнь! И Монтень, заметивший предательство этого жеста, грустно ус­ мехнулся: — Да... Одушевление молодости. Когда-то у меня мрачные дни были исключением, теперь исключением стали хорошие дни... А ведь объективно я стал жить лучше! — Не хотеть больше, не оценивать и не созидать! Подальше от этого великого изнеможения! — хвостиком бессмысленно мелькнул вздох Ницше. Я спал глубоким сном, тем более сладким, что дождь всю ночь шумел, стучал по крыше и по стеклам окон, и организм да­ же с отключенным сознанием упоительно ведал: дождь — это сча­ стье, дождь — это завтра не на работу. Это значит, можно будет съездить хоть на полдня в город и выяснить, что же с Олеськой, что же с Феликсом и что же с моим рискованным и преступным экспе­ риментом воздействия мыслью на действительность. И летели сны, чередуя блистательное зрелище вечности с уны­ нием конкретного бытия. Олеська легко вставала с плетеного дачного кресла, и в сочленениях ее загорелых ног было больше правды, чем во всех премудрых высказываниях моих философов, и правда этих движений сильнее действовала на чувства — с очевидностью зрения — так музыка красноречивее речи. Вся сила жизни — у красоты. И неужели этого больше не суще­ ствует в природе? — ужасался я во сне. Дожди зарядили надолго, и стройотряд наш рванул врассыпную в город. Господи, боже мой, все оказались живы и здоровы, ноосфера не сработала на мои импульсы. А я-то боялся, самонадеянный кретин. Думал, смогу быть богом. Но Олеська!.. Этого никакое воображение не вынесет. Она сдала вступительные экзамены, поступила и... уехала к тетке! Отдыхать... А как трепетала на медленном огне моих нежных вторжений, а тая­ ла как от слов «невеста» и «приезжай», «да», — отвечала чуть слы­ шно. И к тетке!.. Все лишь потому, что отец не пустил. Какое послу-