Сибирские огни № 010 - 1990

ный грех — это зашифрованное воспоминание об убийстве отца. Возьмем язычество — пожалуйста: тотем выдуман взамен отца. И убивают тотема, реализуя агрессию к отцу. И сам запрет на убийство тотема — это запрет на вожделенное убийство отца. Радуясь, ликуя, преступники, поделыцики, они укрощали вмес­ те истину, чтобы совершить над нею групповое действие обладания. Феликс уточнил: — Значит, если у человека нет комплекса вины, если он чувст­ вует себя невинным, он останется атеистом? Из чистоты своей? — Не знаю такого, невинного! — Я! Сигизмунд рассмеялся, как Мефистофель, как Люцифер: Вы объявляете себя атеистом — но знаете ли вы, что атеизм — тоже в^ид религии: это агрессивность к отцу, доведенная до конца, до полной победы над ним и низложения его. Атеизм даже предел религиозности, если хотите! — Думали удивить меня! — захохотал Феликс. — А я и не возражаю: да, атеизм — вершина религиозности. Только есть не­ сколько иная картинка для иллюстрации: на первом этапе религи­ озности человек приносил в жертву богу человека же, и любимого: первенца. На позднейшем этапе он жертвовал богу свои сильнейшие инстинкты: продолжения рода и питания: он становился безбрачен и аскет во имя бога. Хотя на время поста. На третьем этапе человек отдал в жертву уже самое большее: самого бога. Он положил его жертвой к ногам НИЧТО, совершив тем самым жертвоприношение самое страшное. Этот третий этап — атеизм. Да, вершина религиоз­ ности. Не потому ли суеверие в эпоху атеизма достигло самых устра­ шающих размеров? То суеверие, которое пронизало страхом всю жизнь человека, а не только его отношения с богом. Страх называть вещи по имени. То суеверие — мораль — на борьбу с которым я по­ ложил себя. Страшной силы энергия высвобождается на доверии. Сигизмунд довел свою систему допросов до совершенства. Интересно, для каж­ дого ли преступника у него найдется пятачок идейного согласия? Тут ведь требуется убежденность, искренность! Либо уж привычная подвижность убеждений. Так актеры, убедительнейше переживавшие только что на сцене преступные страсти, уходят после спектакля до­ мой — добропорядочные граждане. Вот как велик профессионализм Сигизмунда — он согласен и единогласен повсеместно и повсеидейно. Найти всякому преступнику не только понимание, но и идейное оправдание — вот высшее искус­ ство следователя. Но как только он выпарит из подследственного все, разогрев его на огне согласия (следователь-единомышленник! — ка­ кой подследственный выдержит?), как только он совершит эту сухую возгонку, то на платформу какой идеи — д л я с е б я — он возвра­ тится? Где е г о дело кончится? — Одно уточнение, — заинтересованно спросил Сигизмунд. — Вот вы протестуете против маскировки наименований, вы ратуете за называние вещей своими именами, но представьте: вот мы заиски­ вали перед толпой, закупали ее на корню выспренними титулами: Великий Господин своего труда, Хозяин планеты! Если сказать ему сейчас, что он не хозяин, а раб, то с него уже не настрижешь столько шерсти. Не надоишь столько молока. — Вы меня неверно поняли. Я побеждаю мораль — в себе! Ме­ нять же надписи на медалях, повешенных на доблестную грудь тол­ пы, я не собираюсь. Это бы стоило, наверно, сделать — вернуть ис­ тинно великому его истинное имя, а то ведь оно вынуждено прозя­ бать в подполье и тайно пестовать свою гордость. Наверное, стоило бы научить людей новой гордости: не запрятывать больше голову в песок. Но усталость, стремящаяся достичь конечной цели одним прыжком, невежественная усталость, которая только и создает всех