Сибирские огни № 010 - 1990

— Не по мою душу? А она на ходу стирает обеими ладонями со щек алые пятна ру­ мянца... Она только помотала головой: нет, — слова не произнесла: боится, что голос ее выдаст так же, как пятна румянца. Отец облегченно вздохнул и довольно погладил грудь: не по его душу. Он что, не понимает? — никакого ведь облегчения его душе не предвидится оттого, что звонят не ему, а ей?.. Платонов писал, — продолжаю я мысль про статистическое отношение к жизни (тороплюсь: оттесняю в прошлое эпизод с телефо­ ном),— что в каждом человеке есть обольщение собственной жизнью. — Что значит обольщение? — спрашивает отец. — Обольщение, что он что-то значит. А ведь он ничего не зна­ чит в такой мясорубке, как государство. — Ну-ну, полегче! — осадил отец и даже привстал в сидячее по­ ложение. — Смотря какое государство! — Да брось ты! Хоть какое! — хмыкнул я как можно небреж­ нее: устраиваю идейное землетрясение, чтоб засыпало обломками следы телефонного звонка. — Догосударственный человек жил общи­ ной, он обеспечивал свою выживаемость силами общины и, конечно, не был защищен от внешних набегов и от гибели. Государство обес­ печило ему внешнюю безопасность, но в уплату за нее забрало всю жизнь и свободу человека с потрохами. И государство может употре­ бить человека в любых своих целях или вообще растереть его, как плевок, и вот ведь: все это давно очевидно, а человек продолжает обольщаться, что он — е с т ь . — Кто звонил? — спросил отец у матери. Дошло. Она отмахнулась — «да так...» — и быстренько подключилась к разговору: — Ты сказал, обольщение собственной жизнью?.. Это у детей. «Эй, народ, чего вы меня давите, я же ребенок, меня нельзя давить!» — в троллейбусе. — И засмеялась, и я тоже подсмеялся ей, хотя чего тут смешного! — Так кто звонил-то? Человеку дается чутье: он чует свой ущерб безошибочно. СВОЙ ущерб. Никакой арбитр не углядит со стороны никакого урона, а по­ терпевший ощущает его с точностью до бог знает какого знака. Да ты что, скажет ему арбитр, твоя жена ни в чем не провинилась... — Это с работы, ты ее не знаешь! — морщится досадливо и не­ убедительно (не убежденно: пушок рыльца препятствует нужному выражению лица). ...твоя жена не провинилась, она вела себя в рамках правил. И только двое знают, сколько отнято сегодня у мужа в потемках души его жены. Сколько отнято энергии сердца, принадлежавшей раньше ему, и передано кому-то чужому... Муж знает это с негодованием, ко­ торое ему нечем обосновать, жена знает это с обрывающимся в стра­ хе сердцем, но, если захочет, отопрется: она фактически неуличима. И бедное это чутье, данное человеку от рождения, постепенно заклевывается, как худая курица на птичьем дворе. «Да брось ты, ну что за чушь!» — и ему же стыдно за свои подозрения. И чутье по­ давляется, и человек, окончательно отступившись от своего наития, живет дальше незрячий, без слуха, согласившийся на обман декора­ ций, как театральный зритель. И удивляется чутью своей собаки... И ведь я знаю кое-что и про отца, но у матери — совсем другое: у нее с е р ь е з н о . У нее о п а с н о... А у отца — так, почти на механическом уровне. У отца в кабинете есть такой телефон — пря­ мой, мимо секретарши, только для «своих». И так случилось, что я оставался у него один и этот телефон зазвонил, а у меня голос стал с некоторых пор походить на отцовский, и на мое «алло» мне в ухо сдобным таким, сочащимся, парфюмерным голосом: «Князь Гви- дон?» — я опять: «Алло!» — думаю, ошибка. А она: «Здравствуй, князь ты мой прекрасный!» И я мгновенно понял, почему Гвидон: