Сибирские огни № 010 - 1990

превращается (является таковым на са­ мом деле?) в «черепов златохвойный сад», облетающий «под ржанье бурь», тех самых, которые в романтическом мире черт знает зачем «садятся месяцу верхом». Наоборотность не всегда параллельна. «Черпак» в системе романтической (Медведица, лазурь) появляется и в «Кораблях»: Кто это? Русь моя, кто ты? кто? Чей черпак в снегов твоих накипь? На дорогах голодным ртом Сосут край зари собаки. Дед в романтическом видении «тянет вершей солнце», то есть управляет кос­ мическим движением (дед-покойник). Это в «Кораблях» леденит строкой — «Веслами отрубленных рук» и следую­ щий — «Вы гребетесь в страну гряду­ щего». Кто это ВЫ? Вы читается как В-орон-Ы, В-ор-Ы, чьи кры лья не только паруса, но могут напомнить и обрубки рук, гребущие с боков, с бортов кобыльего живота... Радуга — зн ак Завета Бога. Но она в «Кораблях» (в безжалостной действительности!) обсажена воронами, загажена. Так картина трагедии родины завершается образом трагедии души, ве­ ры, — не потому ли первая главка «Ко­ раблей» обрывается еще одним пророче­ ством: Скоро белое дерево сронит Головы моей желтый лист. Можно написать обширную работу об этом, одном из магистральных, образе в поэзии Сергея Есенина (может, есть та­ кая?), о трансформации этого образа от семнадцатого года — «Хорошо ивняком при дороге //С торож ить задремавшую Русь» — до двадцать третьего года — Смешная жизнь, смешной разлад. Так было и так будет после. Как кладбище, усеян сад В берез обглоданные кости. Каждый читатель может добавить в этот ряд свои наблюдения, запомнив­ шиеся строки — о клене, что вышел за деревню, о цветах, про волнистую рожь при луне, и еще, еще... Я хочу отметить только одно. Опреде­ лить ту точку во времени, в судьбе поэ­ та, когда он сказал с к о р о — С к о р о белое дерево сронит Головы моей желтый лист... С к о р о , с к о р о часы деревянные Прохрипят мой двенадцатый час... Все это в «Трерядице», все это в 1920 году. Ему еще жить и творить пять лет. Ему только двадцать пять лет от роду. Скоро ли — пять лет? Любой, кому отмерили бы пять лет — ужаснулся бы — так мало, так скоро! Но сколько вместилось в эти пять лет у Есенина — великий неизмеримый, не­ исчерпаемый, вечный поэтический мир! Но — всего-то пять лет... И прожил их Есенин в своем творче­ стве так, словно оставшееся ему время может закончиться не через пять-четы - ре-три-два-один год, а з а в т р а . Но я сбился на патетику, а записки эти все же о другом. Прозрев, увидев тяжелое и хищное хлопанье черных вороньих парусов над Русью, с трагической определенностью осознав, всей душой пережив будущее родины-деревни, ее неотвратимую, му­ чительную и долгую гибель, поэт еще не может заглушить в себе звучание ро­ мантических песен первых революцион­ ных своих поэм. Он как бы прислуши­ вается к затухающим звукам, он стара­ ется разобраться — что же это было... Поле, поле, кого ты зовешь? Или снится мне сон веселый — Синей конницей скачет рожь, Обгоняя леса и села? Зов пространства, движение ржаного поля, уподобленного небесам, ржаное поле под ветром уносит душу вдаль от села и леса, как во все дали разносится сама сила созревшей ржи, праведная и здоровая... Нет, не рожь! скачет по полю стужа, Окна выбиты, настежь двери. Даже солнце мерзнет, как лужа, Которую напрудил мерин. Сон это был. Веселый сон. Светлая мечта. Сон наяву. Приблазнилось. Поэт был обморочен, если долго принимал стужу за ржаное поле! И Русь, которая была ему понятна, которой он только что предписывал рождение нового мес­ сии, вхождение через испытания в рай, радовался погибели родины, думая, что она гибнет, чтобы искупить грехи и вос­ креснуть,— эта Русь открылась поэту такою, что он и не признал ее — Кто это? Русь моя, кто ты? кто? Чей черпак в снегов твоих накипь? На дорогах голодным ртом Сосут край зари собаки. Им не нужно бежать в «туда»... В «туда»—«в страну грядущего», куда угребаются «веслами отрубленных рук». И поэту не нужно. (Это ведь с горькой иронией писал он — «задрав штаны, бе­ ж ать за комсомолом»...) Сестры-суки и братья-кобели, Я, как вы, у людей в загоне. Не нужны мне кобыл корабли И паруса вороньи. Никуда не пойду с людьми. Лучше вместе подохнуть с вами, Чем с любимой поднять земли В сумасшедшего ближнего камень... Вот! Названо! Происходящее на люби­ мой земле «с названьем кратким «Русь» — названо безумием, участвовать в ко­ тором, значит — побивать сумасшедших, обезумевших, обольщенных видением «красного коня». И у поэта это твердое убеждение. Через три года он напишет снова о том же: Средь людей я дружбы не имею, Я иному покорился царству. Каждому здесь кобелю на шею Я готов отдать мой лучший галстук. Почему «не пойду с людьми», почему «дружбы не имею»? Об этом сказано выше в том же стихотворении («Я об­ манывать себя не стану...»).