Сибирские огни № 010 - 1990

заказу» очевидна, лгать — непосильная задача для гения Однако и в этих проходных вещах Есенин п р о г о в а р и в а е т с я , в этом- то и сила природного лирика! Сплеча голов он не рубил. Не обращал в побег пехоту. Одно в убийстве он любил— Перепелиную охоту. Строка! Сказано слово! «Одно в убий­ стве он любил...» Остановитесь, поду­ майте о себе: что вы любите в убий­ стве? Подумайте, «в убийстве он любил //Перепелиную охоту». Любил убивать м алых птиц... Это написал Есенин, он п р о г о в о р и л с я , не проконтролиро­ вал эти строки. Ведь, — «как братьев наших меньших никогда не бил по го­ лове». Не бил — любил убивать. Есть разница. И еще: Его уж нет, а те, кто вживе, А те, кого оставил он, Страну в бушующем разливе Должны заковывать в бетон Для них не скажешь: « Л е н и н у м е р!» Их смерть к тоске не привела. Еще суровей и угрюмей Они творят его дела... И опять п р о г о в о р и л с я ! «Творят дела...» Ну, натворили дел; у них там такие дела творятся, не приведи, Гос­ поди! Фразеологизм довольно устойчи­ вый и воспринимаемый однозначно да еще смысл его усиливается невольно двумя словами — «суровей и угрюмей». Стоит ли говорить, что Есенин не ошиб­ ся? «Те, кто вживе», не только в бетон, но и колючую проволоку заковали «бу­ шующий разлив», а уж «сурово и угрю­ мо», суровей и угрюмей, чем «отец наш Ильич», таких дел натворили, что дол­ го еще это не расхлебать всему народу! Да и «Анна Снегина» в мире есенин­ ского творчества глядится вещью деко­ ративной, ложноклассической, особен­ но если ее поверить подлинным темпера­ ментом и философией Есенина — поэ­ мой «Пугачев». Элегического в бунтую­ щей против советской продразверстки русской деревне было мало. Есть в «советских» стихотворениях Есенина и поза, и насмешка, и лукавые поддавки-наживки, на которые исправ­ но до сих пор «клюют» критики, цити­ руют эти «наживки», и Есенин продол­ жает выглядеть более «советским» и «социалистическим», чем Бедный и Го­ лодный, взятые вместе с Безыменским... «Трерядица» — замечательная книга. Начинается она эпиграфическим сти­ хотворением «Я последний поэт дерев­ ни...», посвященным А. Мариенгофу. В книге есть еще одно посвящение — Н. Клюеву («Теперь любовь моя не та...»). Мы знаем эти составляющие в жизни Есенина — и Мариенгофа, и Клюева,— книга «Трерядица» обращена к ним, возникла рядом с ними, но свет и движение ее дальше локального мира Мариенгофа — мира мертворожденного, дальше и выше истаявшего, источенно­ го временем мира Клюева... «Я последний поэт деревни...» Не потому, что иссякнет она и не ро­ дит поэта, а потому, что деревня погиб­ нет. «Скоро выйдет железный гость. //З л а к овеянный, зарею пролитый //Со­ берет его черная горсть //Не живые, чу­ жие ладони, //Э тим песням при вас не жить!..» Эта же тема в «Сорокоусте»; Никуда вам не скрыться от гибели. Никуда не уйти от врага. Вот он. вот он с железным брюхом, Тянет к глоткам равнин пятерню... Идет, идет он, страшный вестник, Пятой громоздкой чащи ломит. Черт бы взял тебя, скверный гость! Наша песня с тобой не споется... Тот же самый «гость» посещает поэта и в «Черном человеке» — «Черный чело­ век, ты прескверный гость!..» «Колосья-кони» первого стихотворе­ ния оживут в коннице «Пантократора», а финал: «Скоро, скоро часы деревян­ ные //Прохрипят мой двенадцатый час!» — разовьется в «Кобыльих кораблях» в одну из тем пророчества: Скоро белое дерево сронит Головы моей желтый лист. После эпиграфического стихотворения в «Трерядице» следует уже вчерне про­ читанный нами «Пантократор», а завер­ шается вся книга поэмой «Кобыльи ко­ рабли», между ними следующие хрестоматийные стихотворения: «Душа грустит о небесах...», «Устал я жить в родном краю...», «О, боже, боже, эта глубь...» (это стихотворение Есенин не включил в собрание сочинений), «Я по­ кинул родимый дом...», «Хорошо под осеннюю свежесть...», Песнь о собаке («Утром в ржаном закуте...»), «Закру­ жилась листва золотая...», «Теперь лю­ бовь моя не та...», «По-осеннему кычет сова...» Книга «Трерядица» свидетельствует: движение поэта к осознанию реалий ре­ волюции — от обольщения, от мятеж - ности романтической, спровоцированной видимостью совпадения целей России и революции, — до резкого и обнаженного взгляда, видения правды и провидения судьбы страны — все это было не сти­ хийным, а осознанным процессом, что и полностью воплотилось в книге. Нача­ тая «Пантократором», она оканчивается «Кобыльими кораблями». Если принять мир революционных поэм, мир надежд за реальность, за э т о т мир, то «Кобыльи корабли» рядом с «Пантократором» будут воспринимать­ ся как а н т и м и р , как страшное сюр­ реалистическое видение, к ак свидетель­ ство действительных сложностей, но не в поэтическом развитии Есенина, а в развитии революционного процесса. Из библейски-крестьянского роман­ тического мира ожидания и приближе­ ния нового рая, свершения мечты — без перехода — попадаешь в оголенный,