Сибирские огни № 010 - 1990

самом деле булыжник в сторону Ю. Кузнецова: «Я допущен к кормушке, //Н есмотря на стихии. //И з нее пил //Д ерж авин и Пушкин //И хлебали другие. < . . . > //Коры то — беспрово­ лочный телеграф, //Н о телеграф дере­ вянный. //К огда в правом крыле начи­ нают хлебать, //т о в левом строчат эпиграммы. //В нем можно плавать, как в плоскодонке. //Гры зутся кормчие у руля... //В отсутствие верлибра и вин­ товки //Я обращаюсь к вам, товарищи подонки, //К а к живой с живыми гово­ ря» («Свинарник»). О каких бы западных и восточных аллюзиях мне тут ни говорили, кроме ненависти и злобы в этих строках ни­ чего не содержится. Это стихотворный (худший) вариант Абрама Терца, это даже не остроумно. Автора покидают последние капли каких бы то ни было способностей, и он пишет просто очень плохие стихи. На пути утраты есякого вкуса, всяких поэтических возможно­ стей Арабов следует за Еременко и сра­ зу упадает до дна, потому что крылыш ­ ки-то у него если и были когда («где с веток, пахнущие ладаном, лимоны сня­ тые не гаснут»), то слабенькие, — он ими так и не научился самостоятельно махать. Прав Сопровский: ирония губи­ тельна, когда она становится односто­ ронней навязчивой установкой целого направления; поколение поэтов получа­ ется как с одного станка с проштампо­ ванными улыбочками: «Это взаимное подмигивание в узком кругу, беспомощ­ ный снобизм, пафос которого — «как обаятельно для тех, кто понимает». Отчасти это реакция на неулыбчивую серость официальной культуры, по су­ ти же — культурное пораженчество». Добавить к этому можно лишь цита­ ты, подтверждающие правоту критика. «В рождество, когда у любой звезды //н е ту сил, чтоб родиться из млечной щели, //его находили у медсестры» (из­ влечение из того же Арабова). А вот замечательное признание в любви к Отечеству, к России. Призна­ ние сделано Михаилом Кагановичем и опубликовано в том же сборнике «Моло­ дая поэзия-89»: «А еще я привязан к Отечеству, //К а к калека привязан к калечеству, //К а к горбун на скелете распят, //К а к Иуда привязан к осине... //Я уже не могу от России //Оторвать немигающий взгляд». Выдающееся по смелости откровение: стало быть, предал, повесился, а теперь смотрит глазами трупа на свое это «ка- лечество»? Даже в ряду своих славных собратьев Каганович явно преуспел. Критик Павел Горелов, получивший широкую известность за свои серьезные и нелицеприятные разборы поэзии Иосифа Бродского, справедливо отме­ чает в своей статье «Самая главная связь...», что, казалось бы, «авангард претендует в своих декларациях на суровое изображение правды жизни, современной жизни, со всей ее безду­ ховностью, расколотостью, болезненно­ стью, изуродованностью... На первый взгляд убедительно, но только на пер­ вый взгляд, самый поверхностный. Ибо если поэзия отражает полноту жизни, то она обязана отразить не только так называемую «правду действительности», но еще и — правду и д е а л а , выгово­ рить — неотменимое — слово вечно жи­ вой человеческой совести... Более того, только в свете этого идеала (совести) единственно возможно будет разглядеть по-настоящему, и то, что зовется «прав­ дой действительности». Я новый мир хотел построить, Да больше нечего ломать,— сказал Владимир Друк, и таким вот остроумным афоризмом определил не­ способность свою и своих товарищей что бы то ни было строить, создавать, хотя желание ломать присутствует. Кто-то может запротестовать, мол, это желание присуще поколению, обществу. Пусть так, но, помилуйте, при чем же здесь поэзия? Еще один последний момент, послед­ няя мысль касаемо авангарда. Во мно­ гих приведенных и сотнях неприведен- ных стихов этого направления присут­ ствует либо в контексте, либо открыто в декларациях и высказываниях анти- лирического героя — пафос отречения, проклятия, попрания праха. Авторы, называющие себя нонконформистами, метаметафористами (или, как вы­ разился Всеволод Некрасов, «смена- подменцами») открещиваются от про­ шлого этой (они так и говорят «этой») страны, этого народа и не желают иметь с этим прошлым ничего общего: «после этого стрёма //после этого лома //после этого страха //после этого кра­ ха //после этого храпа //т ы мне больше не папа //после этого хлама //после этого храма //после этого срама //т ы мне больше не мама» (В. Друк. «Орля­ та»). Это ли не Павлик Морозов? Читая подобные стихи, я вспоминаю город Прокопьевск и детский дом в ра­ бочем поселке Буфер, что рядом с и з­ бой моих родителей. Большая серая школа и трехэтажное общежитие ря­ дом, в котором живут дети алкоголиков, уголовных преступников, умственно от­ сталые, а также прочие сироты нашей мирной действительности конца XX Ее- ка. Я что-то не встречал среди трех с лишним сотен из них и даже не слы­ шал, чтобы где-то случилось ребенку из детдома отказаться, отречься от своего отца или матери. Переживают, страда­ ют за своих родителей, плачут, вспоми­ нают их грубость, низость, непутевость, но никогда не пытаются отказаться, на­ оборот, пишут письма, надеются... на­ деются и верят. Вполне возможно, В. Друку покажется нерациональной, глупой, ничтожной и варварской такая вот метафизическая преданность кров­ ным узам, судьбе, своему происхожде­ нию. В этом случае дискутировать во­ прос бесполезно. Бог, как говорится, судья... Но вот Василий Васильевич Розанов думал по-другому. Мать-Земля, Богома­ терь, Православие — все это, по его мнению, есть душа общества и народа. «Можно ли поднимать руку на душу? Хотя бы она и была порочная. < „ . >