Сибирские огни № 008 - 1990

то без дна, надежда лопается, лопается сердце и взмывает душа ваяе­ мом вопле, то ли встречая мир иной, то ли проклиная мир сущий, с юдолью земной и топью болотной... топь, жуть, бездна, пара пузырей ленивых, все. Аркадий Петрович не желал знать никакого такого болота, ни­ какого застоя, была жизнь, его жизнь, он проживает на свете единож­ ды и никто не смеет сказать другому человеку, мол, извини, дорогой, ошибочка с твоей жизнью выходит, накладочка маленькая, недоразу- меньице крохотное, не жизнь у тебя, дорогой товарищ, а непонятно что, то ли черновик, то ли халтурка, отписка-приписка-выписка, а по­ этому, мол, так и так, передаем настоящую твою жизнь по инстан­ ции, потомкам, наследникам, продолжателям славных традиций, в светлое, как положено, будущее, уж ты извини, дорогой товарищ, не обессудь, ошибочка вышла, посторониться надобно... Так нет же, нет, не было никакой ошибки, и он, и другие, и мно­ гие, да все почти, жили-поживали без мысли, что может быть как-то иначе, что все они живут не по правде, а понарошку. Да и как, ска­ жите на милость, может представить себе человек жизнь на другой планете — никак, как бы не фантазировал он, как бы не изошрялся в выдумке, все равно это будет отражением, даже до неузнаваемости искаженным, все той же жизни земной, знакомой, привычной, ис­ ходные величины одни и те же, никуда не деться от этого. А тех, кто бурчал, чуждое пропагандировал, устои подрывал, кто хотел расшевелить, докричаться, тех всерьез не воспринимали, тех относили к разряду бунтарей-пижонов, с главным словом все-та­ ки «пижон», потому что какие же в наше замечательное созидатель­ ное время бунтари да бунты, не смешите, пожалуйста. И усмиряли тех пижонов очень даже просто—улыбкой, сочувствием, понимани­ ем, может быть, и горячей поддержкой насчет отдельных недостатков, которые настолько отдельны, отделены от общей благородной идеи, что и не стоит в голову брать, разве можно чернить все подряд, все подряд хаять. И вот так, соглашаясь, кивая, готовно выслушивая, то­ пился любой инородный звук, источнику звука по-дружески давалось понять, дурак ты, братец, первостатейный, да ты хоть думаешь дурьей своей башкой, на что замахиваешься, ты хоть понимаешь, что против ветра плюешь, ладно, повыпендривался, пора и честь знать, сиди и молчи в тряпочку, а то это что ж, все кругом дураки, один ты умный выискался, шалишь, брат, потяжелей твоего авторитеты имеются, од­ нако молчат, раз молчат, значит, так надо, понимаешь ты на-до ступай себе с богом, да думай вперед, думай, прежде чем бузить, ^хоть и не те сейчас времена, а голову надо иметь на плечах... И такой вот аргумент, такое вот полускрытое предложение сравнить, что было, что есть, сравнить, сопоставить, оценить степень свободы и впрямь ведь огромной по сравнению со смутно доносящимся недавним гулом, который по-прежнему гудел в ушах, гудел и в крови, словно бы самой этой крови принадлежа,— не было сил, не было избавленья. Вот и Аркадий Петрович жил, как жилось, слабо надеясь на лучшую долю, на лучшую судьбу для себя, для страны, не умея по­ нять, что может быть лучше, он больше опирался на внутреннее чув­ ство —можно-нельзя — чем на общую для всех вседозволенность, ко­ торую не осуждал ни словом, ни взглядом, которую допускал в дру­ гих и обреченно ждал в себе, готовый на брак по расчету. Не по своей воле оказался он вдруг лишен опоры в себе, той как раз опоры, которая, словно доска жонглера на шарики и кубики, на бесчестье чье-нибудь опиралась, балансировала. Теперь вдруг такая форма честности стала невозможна не потому, что все подряд стали кристально честны, нет, просто-напросто очевидной стала порочность такой вот, как падалью, чужим бесчестьем кормящейся собственной якобы честности. Аркадий Петрович, как общественная единица, враз и беспово­ ротно похужел, причем ни с того ни с сего, словно бы утром, начав 35