Сибирские огни № 008 - 1990

нее, то я бы давно сломалась где-нибудь на полдороге своей бестолковой биогра­ фии. О ней надо писать отдельно (об Алек­ сандре Андреевне), мне ведь не хватает слов и времени, как только начинаю о ней речь. Я повела о ней, чтобы объяснить Вам, что Вы вдруг возродили в душе такое же чистое чувство, какое испытывала я рядом с нею, никогда невозможно было называть ее старухой; в 70 лет, страдая одышкой, ожирением, стенокардией, она могла вскочить с лавочки в саду и пы­ таться поймать красивую бабочку, она была как дитя весела и добра душой. Когда я читала «Владимирские просел­ ки» и «Каплю росы», что-то открывалось во мне самой такое, о чем я не то чтобы позабыла, но отодвинула куда-то в даль­ ний ящик души, такое, что перестало во мне блестеть, сверкать и радовать. И это была любовь к тому, что существует здесь, рядом, вокруг меня,— не надо ехать куда-то искать, не надо колесить по свету, надо только пошире открыть свои глаза и жадными глотками пить и пить родной воздух. Ах Вы, голубчик мой дорогой! Вот я знаю теперь, что обязательно выполню свое давнее, заветное желание — проеду с сыном (ему уже 16 лет) по Волге, посмотрю старые русские города. Так давно этого хотелось, но не было ка­ кого-то внутреннего толчка, а теперь он есть. Есть у меня много хороших друзей и во Владивостоке, и на Урале, и в Ка­ лининграде,— зовут, приезжай, посмот­ ри, а мне все чего-то лень и неохота. А сейчас так захотелось посмотреть свою страну от края до края, так стало инте­ ресно и так стыдно, что ничегошеньки еще не видела. К туризму в автобусах и к галопом по-Европам у меня давнее отвращение. Я бы с радостью пожила месяц во Фран­ ции, Англии, Италии, побродила бы по улицам так, как хочется,— но вид на­ ших советских туристов, запихнутых в автобус и озирающих таким путем «за­ пад», мне отвратителен. И московских снобов, посмотревших таким способом уже не одну страну и даже имеющих кое-какие скудные суждения о «жизни в Швеции» или о «жизни в Париже»,— не переношу. И стихи Евтушенки о Пари­ же, о парижском рынке и т. д. считаю позором для поэта. Такое можно сочи­ нять сидючи за своим столом в городе Москве, посмотрев предварительно хро­ нику о Париже и почитав Золя. Это по­ верхностное, наносное западничество хуже всякого славянофильства, и несет от него за версту провинциальностью и допотопными реверансами перед каж­ дым французским парикмахером. Вы, я надеюсь, понимаете меня, ми­ лый Владимир Алексеич. Я не против путешествий, связей, контактов и всего такого, я только за то, чтобы не терять своего лица и не забывать вкуса и запа­ ха родного своего ветра в поле. Я за то, чтобы писатели не были дачниками в той деревне, где живет наш народ. Я за то, чтобы, исколесив Европу, Америку и Восток во всех направлениях, поэт ска­ зал бы- о своей России: «...мне избы се­ рые твои, твои мне песни ветровые, как, слезы первые любви...». Я за то, чтобы поэты говорили на трех-четырех евро­ пейских языках (как Пушкин, как Тол­ стой, как Тургенев), но чтобы милую называли бы «любонька моя, голубонь. ка», а не — «киса». Простите мне, ради бога, весь этот сумбур, но мне сейчас уже трудно оста­ новиться и трудно следовать какой-ни­ будь логике. Несколько слов, если не обидитесь за это, просто о Вашем таланте, и о том че­ го бы хотелось еще от Вас увидеть, и чего бы не хотелось. Уж очень Вы стали мне дороги, милый Владимир Алексеич, и говорить с Вами почему-то легко. Я совсем плохо знаю Ваши стихи и не буду поэтому говорить о них. Но Ваша проза мне нравится несравненно боль­ ше, и я думаю, что и Вам она как-то ближе самому. Вы — поэт, и всегда бу­ дете поэтом и в прозе,— это и украшает ее и так освещает изнутри. Вам никак не­ льзя пытаться «вынуть» поэзию из прозы, сделать прозу сухой и строгой,— она перестанет жить и дышать. Она — я говорю о прозе. Вы лирик, и таковым всегда будете, и это лучшее, что в Вас сидит, как в писателе. Очевидно, сегод­ няшнее время способствует появлению лирической прозы — роман О. Берг­ гольц является романом лирическим, и роман В. Тендрякова «За бегущим днем» — одна нескончаемая лирическая испо­ ведь. Это и прекрасно! Мне думается, что Вы могли бы напи­ сать тоже лирический роман о чем-то очень важном для Вас, быть может, о войне, которую Вы прошли, или еще о чем-нибудь. Это был бы роман о себе, о других людях, может быть, даже только о других и совсем мало о себе,— но это был бы настоящий лирический роман, настоящая лирическая проза. Я знаю одного милого человека, поэта, прошедшего всю войну и до сих пор ут­ верждающего, что это было его лучшим временем жизни; но он никогда не на­ пишет лирического романа ни об этом, ни о чем другом, потому что его сердце слишком холодно, а рассудок слишком силен, а еще сильнее рассудка — ирония и скепсис к самому себе. А вы, мне ка­ жется, могли бы писать великолепную прозу о вещах серьезных и больших, таких, как война, как любовь. Вы мог­ ли бы чудесно писать о любви, потому что у Вас есть чисто русское целомуд­ рие, сложившееся и в русской классиче­ ской литературе, целомудрие, с каким писали о любви Тургенев, Толстой, Че­ хов. В Вас (я разумею Ваше творчест­ во) вообще очень много света, тепла и того глубокого душевного здоровья, ко­ торое составляет живую душу и нашей народной жизни и нашего лучшего, что создано в искусстве. Я не собираюсь Вас превозносить до небес, Владимир Алексеич, я просто говорю о Ваших «отличительных чертах»,—а они именно такие и есть. В Вас очень много непод­ дельной искренности и чистоты в вещах больших, серьезных и главных. Снобов