Сибирские огни № 007 - 1990

дома, подожженного его «Матрешкой^. Пушкарев — «Толпу»3, белых и красных. Правдухин ходил вокруг костра, подбад­ ривающе покрикивал, посылал даже письма неизвестному «другу» о «взлетах и взмывах революции» и пренебрежи­ тельно сплевывал в огонь. «Суровая страна Сибирь! Не любит искусства... По­ эзия требует малявинских красок и ог­ ромных пламенных образов. А где они в Сибири?..»4 Костер разгорался. На огонек подхо­ дили новые люди. Березовский почему- то заподозрил, что в дальнейшем дрова стали поступать не с госсклада, плюнул и ушел (смех). А у костра не умолкали рассказы. Сейфуллина рассказывала о правонарушителе Гришке, о большевике Софроне, о красной гвардии. Иногда она вскакивала, становилась в позу и кри­ чала: «Застрамим Европу, товарищи!». Но о Сейфуллиной уже много сказано другими, и я о ней говорить сегодня не буду. Я считаю, что нужно говорить о тех, на ком наши критики не останав­ ливались. Я буду говорить о писателях в том порядке, по возможности, в каком они подходили к костру. У Глеба Пушкарева — в одном из луч­ ших его рассказов «Надо воротиться» — предВИКа говорит так: «Товарищи!.. По­ волжье голодает! Товарищи, да разве мы можем молчать!..» ПредВИКа этот в вечной суете, слово сказал — «и летит дальше... Слово бросил, пищу дал — лети дальше, оживляй новых, поддер­ жи...». Писатель часто с читателем об­ ращается по примеру своего предВИКа — «слово бросил — летит дальше». Ча­ сто кажется, что Пушкарев пишет кон­ спекты, что всерьез он только еще предполагает писать, но ему некогда, к тому же: «Товарищи, да разве мы мо­ жем молчать! Революция требует». И в печать идут конспекты. «Старое кон­ чилось — нового нет, а душа ищет его, рвется: дай его, дай! Люди обно­ вились: песни новые, сказки другие». Пушкареву не удались алтайцы. Пуш­ карев пишет о туземце так, как когда-то писали «кающиеся» дворяне о крестья­ нах. Я думаю, что этой «болезнью» каю­ щегося дворянина страдает не один си­ бирский писатель, когда подходит к изо­ бражению «туземца». Уж очень мы его жалеем, боимся обидеть, стараемся пред­ ставить как можно лучше. Я думаю, что туземцы не нуждаются в этой жалости. Туземца нужно давать стихийно и про­ сто, как стихиен и прост он сам. А то выходит уж очень неубедительно: «Дик Алтай. У него все свое: своя душа, свой склад, своя прелесть, простота. И народ свой: тихий, скромный, с прекрасной душой младенца, младенца гор». Хорошо показал Пушкарев только му­ жичонку — Никиту Куликова, до анек­ дота жадного и ограниченного, ничего не видящего дальше своей семьи, кра­ юшки хлеба и бабы. «Наше дело ма­ ленькое... Нам бы того... Прокормить­ ся...». Никита Куликов, нищий и голодный, убил старуху с целью грабежа (взял ме­ шок муки). Арестованный, на следствии, он, вспоминая убитую, крестится и гово­ рит: «Царство ей небесно. Може, ей луч- шае теперя...». С звериной цепкостью держится Ники­ та за семью. Сбежав из каталажки, он, как крот в нору, ночами таскает домой хлеб. Убил он старуху для того, чтобы накормить своих голодных детей, убил «без сердцов, а так...» (У Пушкарева во­ обще убивают «так», без злобы, без осо­ бой надобности.) Никита Куликов — цельная и живая фигура, созданная художником без на­ тяжки и фальши. «Надо воротиться», не­ сомненно, как я уже говорил, лучшая вещь Пушкарева. В других своих рас­ сказах писатель, к сожалению, часто говорит с ненужным смешком об очень скорбных и тяжелых вещах. Анекдоти­ ческий разрез, в котором Пушкарев по­ вествует о расстреле красных белыми, кажется неуместным, ненужным, как царапина на зеркале. Писатель много видел, он богат мате­ риалом, но серьезно проработать его не успел. Из тайги вышел Максимилиан Крав- ков и в рассказе из своих «Саянских скитаний» заявил, что ему, когда «кон­ чается пустыня... становится грустно...». Стихия Кравкова — тайга, простор, безлюдье. «Я волен, как зверь в этих ка­ менных задремавших дебрях». «Великое одиночество охватило меня, и как будто прибавилось мне еще свободы». Уйдя из тайги, он говорит: «Я вспоминаю пламен­ ное солнце, синий блеск взволнованной реки и беспредельную свободу таежных дебрей». Кравков не только любит и знает тай­ гу, но и умеет ее показать. Он рисует ее со всеми ее противоречиями. Она и же­ стокая, и добрая, и богатая, и голая. В ней живут честные и наивные, как де­ ти, тунгусы, рыщут хищные прииска­ тели — русские. В тайге режут челове­ ка за несколько крупинок золота, и в тайге тунгусы думают, что «великий грех — убить человека», и когда про­ ливается кровь, память об ней навсег­ да остается у племени... «Вырастет но­ вый лес на иссохших гарях, умрут старики, и за соболями отправятся мо­ лодые охотники, а убийство по-преж­ нему будет жить в их беседах». Тун­ гусам органически противно убийство. Они поднимают руку на себе подобно­ го в исключительных случаях. Кравков рассказывает, как однажды племя бы­ ло вынуждено казнить одного из сво­ их охотников, испорченного «водой, ко­ торая жжет». Приговор привести в ис­ полнение поручили старухам, так как они все равно скоро умрут. Кравков берет на свои полотна людей сильных, смелых. Он берет охотника, вырезавшего пучок шерсти со спины у спящего зверя — сохатого. Кравкову для его рассказов нужны сильные одиноч­ ки. Человека-одиночку Кравков всегда противопоставляет стихии и коллективу. В этом, собственно, Кравков весь. Сов­ ременность во многих его вещах подши­ та белыми нитками. Начинается, напри­ мер, рассказ с того, что его действую­ щие лица выходят из сельсовета и от-