Сибирские огни № 007 - 1990

о чем пишет поэт? Вопрос звучит риториче­ ски: поэт пишет явно не о том, о чем следу­ ет. Он идет на берег Енисея, чтобы «ожить, хлебнувши родимой водицы», видит, как «в чану бродит крестьянское пивцо», «какой злой табачище курят в Сибири». М. Скура­ тов показывает «невероятно узкий застыв­ ший, изолированный от жизни мирок с нич­ тожными крохотными интересами и пережи- ваньицами». Критик упрекает поэта за то, что тот пишет о своей любви «к Москве не как к по­ литическому и культурному центру Родины, а к ее забытым закоулкам и маленьким улочкам-закорючкам», его возмущает у М. Скуратова «отрицательное отношение к культуре и противопоставление природы и человека как 2-х враждебных сил», про­ явившиеся в стихотворении «Байкалу», где он пишет, как рубят лес на берегу озера и «свищет сдуру пьяный паровоз», а от «ре­ ва пароходов околевает перепуганная ры­ ба»: Запечалилось седое море, Оскудело золотое дно... Люди добрые, какое горе, Люди добрые, зачем оно? «Сибирь,— пишет В. Вихлянцев,—изо­ бражена как полудикая страна, которую не сдвинули ни сталинские пятилетки, ни Великая Отечественная война. М. Скуратов охотно говорит о своей любви к родному краю, но что толку в такой любви (!), если он края своего не знает, пишет о нем, осно­ вываясь на воспоминаниях об охоте, рыбной ловле, привале у костра...» Но самое интересное, пожалуй, то, что автор отреагировал на такую критику, про­ вел «работу над ошибками» и исправил стихотворение, которое в следующем изда­ нии уже выглядело так: Не волнуйся ты, седое море, Знать, тебе смириться суждено, С нами ты живи в ладу, не в ссоре — Прояснится снова рыбье дно! Что ж, энергичные усилия критики, до­ стойные лучшего применения, даром не проходили. Их прямым результатом стала стихотворная продукция на самые «живо­ трепещущие» темы, а, вернее, серый поток наспех зарифмованной журналистики, ди­ летантские впечатления о производстве, га­ зетные штампы и «общие места, известные детям дошкольного возраста». Именно так охарактеризовала подобную поэзию Е. Стюарт в своей рецензии на сборник Е. Астафьева «Любимый край», которая называлась «Холодные строки»: «Несмот­ ря на желание автора рассказать о сегод­ няшнем дне, на то, что стихи написаны на современную и близкую читателю тему, они не смогут найти дорогу к его сердцу, пото­ му что на них лежит печать поверхностности и декламационности, в них нет ни образа, ни поэтической интонации. Такие стихи словно сбрызнуты мертвой водой». Под грубым нажимом критики люди усту­ пали, поэзия же оставалась непреклонной. Все попытки навязать ей календарно-совре­ менную тему, нацелить на объекты, имею­ щие важное народнохозяйственное значе­ ние, — словом, задать работу «покрепче», чем «эстетическое любование и пассивное созерцание» (так было принято говорить о лирическом мироощущении), приводили чаще всего к поэтическому браку. Стихи, которые не созрели в душе поэта как итог глубокой внутренней потребности,—стихи мертворожденные. Не думаю, что эта азбука эстетики была не известна рецензентам Л. Левину, И. Сот­ никову или В. Вихлянцеву. Они просто закрывали на нее глаза. В этой связи особенно показательна судьба стихотво­ рения Е. Стюарт «Средь черных искале­ ченных лесов» (коллективный сборник «Из новых тетрадей», Новосибирск, 1949). Черный, искалеченный огнем войны лес, олицетворяющий незажившие раны, еще не утихшую боль, минное поле, —горячая, «взрывоопасная» память о только что пере­ житых утратах, весенняя зелень —символ продолжающейся жизни — пронзительные, идущие от сердца строки. Это было близко и понятно всем, этим жили многие и мно­ гие советские люди. Что могло быть акту­ альнее такой темы для послевоенной ли­ рики? Средь черных искалеченных лесов. Где все-таки весной пробилась зелень, Еще недавно, словно в дни боев, «Минировано», надписи виднелись. А это значит — обойди вокруг И до поры не вздумай прикоснуться, Иначе, потревоженная вдруг, Захочет смерть в сырой земле проснуться. Есть и в сердцах такие уголки, Которых лучше не касаться тоже, Иначе захлебнешься от тоски. Воспоминаньями ее умножив. Но жить —живым! Уже цветет земля, Войны недавней сбрасывая бремя, И, как сапер на минные поля, Придет печали обезвредить время. Что же написала о них критика? «...Не советский коллектив, не труд, не товарищество, а время приносит отдохно­ вение!» —возмущается С. Бабенышева в статье о творчестве Е. Стюарт, И вообще, о какой-де тоске может идти речь в такое время? Ну, а если и накатила грусть — за­ чем об этом писать? «Ведь как говорил М. И. Калинин, «у настоящего коммуниста личные переживания носят подчиненный характер». Еще более суровую оценку этого стихо­ творения дал поэт А. Жаров: «Это насквозь гнилое, упадническое стихотворение. Не к лицу это унылое самокопание советской поэтессе». В выдержке из решения Новосибирского ОК КПСС, приведенной в редакционной статье «Сибирских огней» «За советский патриотизм в литературе и критике» (1949, № 4), стихотворение Ё. Стюарт с ярлыком «пессимизма» вновь фигурирует как реци­ див упадничества. Остается только назвать кампанию, в рамках которой вершился грозный суд над бедным стихотворением,— борьба с космополитизмом... Страшно подумать: нотка лирической гру­ сти могла стать поводом для огульного об­ винения и остракизма, навлечь на голову автора большую беду. Для полноты пред­ ставлений о парадоксальном характере критики поэзии в послевоенные годы позна­ комимся еще с одной рецензией, в которой речь идет о стихах видного советского поэта Л. Мартынова, о его сборнике «Эрцйн- ский лес».