Сибирские огни № 007 - 1990

турный материал, с живых проблем со­ скальзывает») 1 критики отказывают ему в чистоте жанра: «... у него не критика — чистая политология в «жанре критики». Типичная ситуация. Когда литераторы долго пренебрегают «проклятыми вопроса­ ми» и их вхолостую работающее, превра­ щающееся в профессиональную ограни­ ченность мастерство выедает остатки со­ держания, когда в образовавшийся ва­ куум действительность вламывается, не считаясь ни с какими канонами, профес­ сионалы начинают ревниво оберегать чисто­ ту жанра и специфику профессии. «Они,— как замечает С. Чупринин, —морщатся, вздыхают, раздражаются, страдают от пе­ реизбытка газетчины и дефицита художе­ ственности». А ведь ждали этого времени. Лет десять назад в известной статье «Жажду беллет- ризма!» Л. Аннинский, выставив прозе бес­ пощадный диагноз «аллегорического тром­ боза», призвал ее повернуться лицом к ре­ альности, заняться делом. Сегодня это в значительной мере уже произошло, но сам критик, кажется, действовать не спешит. Он великодушно уступает поле боя пуб­ лицистам, с любопытством наблюдая за ними с литературно-критического Олимпа. Как показала анкета, большинство ее участников честно, не виляя, признали свое отставание от публицистики. Да и как не отстать, если сами критики видят себя в образе материально и морально изведен­ ного неврастеника, занятого преимущест­ венно кормушечной межгрупповой возней? Он «размахивает бритвой и истошно кри­ чит «всех попишу!», в то время как публи­ цист с мыслью «вскрытие покажет» делает надрез гнойника» (А. Архангельский). Вме­ сто принципов у него — больные амбиции, вместо убеждений— взаимные обиды. Он по-прежнему боится своих министров и по рукам и ногам спутан зависимостью от редакторов, издателей, гримируя свои мысли под принятый ими стереотип крити­ ческих обзоров, статей и рецензий, по­ добно школьнику, старательно соблюдаю­ щему стандарт сочинения. Права Алла Марченко: критику извели. Но не только материльно, как она считает, ее извели генетически. Сразу такое не про­ ходит. И если публицистика, голод на кото­ рую у нас был особенно велик, ангажировав лучшие перья и умы и собрав под свои зна­ мена представителей разных профессий (в том числе и критиков), сумела восстать из тепла, то в критике лечение затянулось. Сей­ час самое время спокойно, без митинговой ажиотации перелистать историю болезни. Манифесты и лозунги уже сделали свое дело: все переворотилось и пришло в дви­ жение. Но чтобы не топтаться на месте, а идти дальше, нужны представления более полные и системные. В истории советской литературной крити­ ки, которая находилась на перекрестье ли­ тературного и общественно-политического процессов и отразила в своем зеркале и то, и другое, мы нуждаемся сегодня не меньше, чем в новой истории литературы. И важно не только то, что происходило в центре, но и в регионах, где деформация литератур­ ной жизни зачастую представала в своем предельном «химически чистом» выра­ жении. Кроме того, региональный матери­ ал большей частью никогда никем не рас­ сматривался и избежал ложной интерпрета­ ции. Его целинная новизна в данном слу­ чае не только не мешает, а способствует созданию объективной исторической кар­ тины. 1940-е годы, о которых пойдет речь, пока еще не привлекли того общественного вни­ мания, каким удостоены годы тридцатые. Между тем их роль в нашей истории осо­ бая. Эпоха зрелого культа, апогей его ко­ мандно-приказных методов культурной по­ литики в лице ждановщины и лысенковщи- ны, а, с другой стороны,—начало кризиса. Беспрецедентный, доведенный до абсурда, административный нажим на культуру стал ощущаться и осознаваться как искривление пространства нашей социально-духовной жизни. К 1940-м годам роль и место литературы и критики, как и всего искусства и общест­ венной науки, были окончательно определе­ ны. Вся эта, в сущности, ненужная и опас­ ная для культа сфера поиска социальной истины не была упразднена за ненадобностью лишь потому, что оказалась превращен­ ной в службу пропаганды его политиче­ ских доктрин. Живой организм гуманитар­ ной мысли стал бюрократическим ведомст­ вом со всеми его атрибутами: уставом, та­ белью о рангах, приоритетом чина и зва­ ния, узаконенной коррупцией в форме пре­ мий. Пост в литературе стал столь же на­ дежен, как ненадежен талант. Еще в 1920-е годы «напостовцы» требо­ вали пролетарской гегемонии в литературе и подчинения им всех печатных органов. И хотя эти требования кажутся невинными по сравнению с тем, что произошло впослед­ ствии, именно в грубой политизации лите­ ратурной жизни «напостовцами» и «раппов- цами», в их стремлении навязать всем свою программу в качестве обязательной нормы и заключался ген будущего тотального насилия над культурой. Не случайно в условиях еще дозволенной литературной борьбы 20-х годов они получали решитель­ ный отпор прогрессивных литературных сил. Этот идейный паритет нашел отраже­ ние в резолюции ЦК РКП (б) 1925 г. «О политике партии в области художественной литературы», где были осуждены требова­ ния одного течения, одной платформы в литературе. Последним отзвуком ленинизма в культурной политике прозвучал призыв к тактичному и бережному отношению к «попутчикам». После «великого перелома» подобные слова, сказанные о тех, кто давал малейшие основания усомниться в их твердой классовой позиции, уже восприни­ мались как идейная ересь. В 1930-е годы «духовная коллективизация» выходит на финишную прямую. Волевая ликвидация литературных группировок и направлений и создание единого литературного «нарко­ мата» —Союза писателей СССР, практиче­ ски встроенного в тоталитарную структуру государства, вогнали литературный процесс в административно-бюрократические берега. В чем-то жить стало спокойнее. Утихли литературные бои, угомонилась воинствую­ щая рапповская критика. Но воцарившееся спокойствие можно было сравнить разве что с «тихой, мирной» жизнью горожан из сказки Е. Шварца «Дракон». Они судачили о разных пустяках, не замечая (привык