Сибирские Огни № 006 - 1990

А. Субботина, г. Ростов-на-Дону. ...И вопросы, вопросы... Один самый главный — о Тимошке Рваном. Как же мы мало думали, легко принимая готовые оценки! А уж мне и не­ простительно. Я ведь дочь кулака, высланного с семьей с тихого Дона на Урал. Четверо моих малолетних братьев, мама и папа, еще молодые, остались в уральской земле, а мы с сестрой в 1941 вернулись в родной край. Я Ваша ро­ весница. У нас с сестрой по сыну. Но мы до сих пор молчим о своем прошлом. Не из стыда и никогда не стыдились в душе. Сыновей жалко, зачем вносить смятение? А с остальным миром, в том числе и с мужьями, надо объясняться, доказывать. Враждебно большинство к кулакам и сейчас, и каждому не расска­ жешь, как несправедливо это отношение. Иван Бельговский, г. Верхнеднепровск. Не знаю, бывают ли физические боли, когда болит и хочется, чтобы болело, но что касается душевных, — знаю: бывают. Читал Ваш вопрос-боль, читал вместе с женой на кухне, она готовила обед, а я читал, она слезилась, а у меня от начала до самого конца стоял комок в горле. Дядю жены, Николая Подгайко (Микола Подгайко при жизни написал единственную повесть «Нафунькувався стэп чабаньский»), (до сих пор не най­ ден ни один экземпляр) в 1938 году расстреляли как врага народа, в 1957 реаби­ литирован. Мои дяди, старше отца, все погибли в гражданскую войну; где, когда и где их могилы и есть ли они вообще — никому не известно. ...За что же так?! А я помню 1933 г., немного помню, но помню Помню, как хлеб забирали. У матери нас было уже четверо, а всего восемь нас родила. Слава богу, все жи­ вы. Я самый старший. Помню, мама посадила нас на мешки с зерном и нака­ зала не слазить, а будут снимать — кричать. Пришли дяди и, как щенят, нас посбрасывали, хлеб забрали. Помню, как наши соседи в нашем селе семьями вымирали. Как сейчас помню соседа, вижу его, даже узнал бы, дядька Юхим, он, идя по дороге за куском хлеба в соседнее село, на дороге и умер. Прита­ щили его в хату, положили на лавку, на рядно. Мертвый, а глаза не закрывает. Ему закроют глаза, а он их опять открывает Говорят, в могилу спустили на рядне с открытыми глазами. Помню, еще долго в садках жителей села много было разных величиной могилок. Помню, как я ел с такими же, как я, лебеду молодую и листы вишни. Молоденькие листики. Они на вкус горьковатые, но есть можно. Они очень пахнут. Помню, как дед сложил на бричку бухарь, бороны, плуг, каток, что моло­ тить гречиху и просо (раньше ведь у нас и гречиху, и просо, и чечевицу сеяли, это мы теперь без гречки сидим, а что такое чечевица — многие и не знают). Так вот помню, как он все это свез в колхоз, торопился, чтобы не раскулачили... Я долго пацанишкой бегал в колхоз посмотреть на свою рыжую кобылу, любил ее, особенно верхом ездить. Долго, помню, узнавал ее и она меня. На зов бежала ко мне. А потом стал реже бегать, а потом уже не стал узнавать: то ли она сильно исхудала и сдала, как все. А на мой зов не отзывалась, как будто я был виноват в том, что ей в том «созЬ (так звали тогда колхоз) плохо было. Не знаю... но не забылось. А все еще раз зримо встало перед очами в 1948 г. Я, окончив с.-хоз. техникум, уехал работать участковым агрономом в (нераз­ борчиво. — В. С.) область. И вот осенью видел, как выселяли кулаков. Утром меня разбудила хозяйка. «Агроном, смотри, что творится». Выхожу и вижу: кругом солдаты, машины, крик, плач, петухи поют, собаки воют, а им, кула­ кам, 2 часа на сбор, 250 кг на человека, в теплушки и в Сибирю. Жутко... За что же так?! Если честно, то поверьте: классовый враг Тимошка Рваный мне не по ду­ ше, но я его помню и никогда не забуду. Потому что никак не пойму: за что же? почему так? И всегда было жалко и Тимошку Рваного тоже... Может быть, и поэтому я писал в «Л. Г.», («не пропечатали»), Я писал, что душманы, банди-