Сибирские Огни № 004 - 1990

пая, с посветлевшим лицом,— были, были у матери моей праздники, и эти праздники — церковь! Вернувшись, с новыми силами прини­ малась биться за жизнь несчастного клана нашего. — Барин Левин, читавший Бокля и Шопенгауэра, мог себе позволить роскошь не верить в бога.— О чем бы мы с Вятичем ни за­ спорили, в диспуте нашем не мог не участвовать и третий постоян­ ный наш оппонент.— Барин Толстой тоже мог не ходить в церковь, даже презирать ее — все там убого, все претит утонченному вкусу. Но барин Левин и барин Толстой, едва заскучается, могли поехать в общество, на бал, в театр, в Париж, наконец. А куда мог за редким праздником своим пойти мужик? Либо в церковь, либо в кабак. Лишь в церкви, и это знал гуманист великий, доводилось крестьян­ ке поднять взоры к небу, поверить, что и для нее возможна другая доля. Знал и объявил войну Дому божьему... Во имя чего? Не знаю, но победа полная: нет больше церкви, остался кабак... Такой вот максималист, молодой мой друг, и, хотя я с ним дале­ ко не во всем согласен, защищать Толстого от Вятича не буду. Гению от нападок моего друга ничего не станется, а нам ведь тоже выхо­ дить в пророки, нет у нас пути другого! ...Вторую часть дня мы запланировали провести в номере, в раз­ мышлениях и беседе, и на Невском купили бутылку дорогого коньяка. Мы с Вятичем, разумеется, горячо поддерживаем трезвость, и конь­ як квалифицировали как фактор чисто медицинский: перед хлопот­ ливым днем завтрашним отдохнуть, выспаться... С этим благим порывом мы и входили в гостиницу, поднимались на свой этаж, но, всем известно, чем кончаются благие порывы. Едва мы вышли из кабины лифта, как нам навстречу заспешил, буд­ то давно ждал нашего появления, тучный, буйно кудрявый восточ­ ный человек на коротких ножках. Широко распахнув руки, он шаг­ нул к Вятичу и еще издали, неведомо кому адресуясь, возопил: — Люди! Посмотрите, кто идет! Писатель! Мой любимый пи­ сатель! Гениальный писатель! Глаза восточного человека блестели от красоты момента, он за­ ключил в объятья моего друга и замер на несколько мгновений. — Ты возмужал,—говорил он, поедая Вятича жадным взгля­ дом.—Ты стал рыцарски красив. В глазах прибавилось света. Это был известный поэт, стихи которого в два этажа заполняют все периодические издания от «Мурзилки» до энциклопедий всех ис­ ламских народов. Поэт всю жизнь прожил в Москве, помнит по име­ ни пять-шесть поколений ресторанных официантов, швейцаров, ми­ лиционеров, он прекрасно говорит по-русски, но упорно пишет на языке крохотной своей республики, давая тем самым хлеб полчи­ щам переводчиков. Восточный человек богат, как набоб, все режимы ласкали его, ласкает и новейший, мэтр ждет свежего лауреатства и от нового ре­ жима и получит его. Как в литературной иерархии, так и в самых верхних этажах власти, он как рыба в воде. — Ты хороший человек, а писатель великий,— говорил он, глядя на Вятича снизу вверх.— Я счастлив говорить тебе «ты»... И в номере нашем восторги восточного человека не умерились, напротив, с каждой рюмкой нарастали. Вдруг обнаружилось, что и наш общий коллега из Минска — гениальный писатель, и тезка его, ведущий писатель из другой республики,— тоже гениальный писа­ тель. И Николай Васильевич Гоголь и Юрий Казаков — гении, и Петр Боборыкин... — Ты тоже гениальный писатель.— Это уже относилось ко мне. — И Анна Ахматова — гениальный писатель. Когда бутылка опустела, опустел и наш номер, набоба позвали. Свита из переводчиков и молодых гениев ревниво следит за передви­ жениями набоба. Вятич пошел проводить, и я слышал удаляющийся голос восточного человека: