Сибирские Огни № 004 - 1990

Старичок, лежащий под беломраморной плитой, дослужился до генералиссимуса, обе руки и обе ноги остались при нем. Он прожил долгую жизнь, даже книжку сочинил, из которой я с детства пом­ нил: пуля — дура! штык — молодец! Когда мы вышли из храма, Вятич, топая по асфальту, начал по-старшински отсчитывать; — Пуля! Дура! Ать! Два! Штык! Молодец! Ать! Два! Я засмеялся: мы думали об одном и том же. — Нет, — ты послушай, — смеялся и Вятич. — Это же балет! И балет потрясающий! Грациозная пуля вертится в бешеном пиру­ эте и, отсчитывая железные такты, топает штык-молодец. Не пони­ маю, почему молодцы-хореографы не поставили до сих пор чудо-ба­ лет. Всю историю человечества можно станцевать! Я старичка, что лежит под плитой, просто обожаю: он великий философ, великий эстет! Гениально почувствовать, насколько эстетичнее заколоть че­ ловека штыком, чем фукнуть его пулей! Выпад с падением — ко- лем-давим! Штык в тело, трепещет на кончике штыка живое! Штык глубже, еще глубже! Молодец —штык! И старичок —молодец. Говорят, он был верующим человеком, святых почитал, ни одного праздника не пропускал... — Церкви строил... — Говел, исповедовался, стоял часами на молитве, но без ба­ талий скучал ужасно. Кровавые бойни старичок называл красивым словом «театр», хотя в тех театрах лилась кровь не театральная —настоящая. И трупы валялись не муляжи, солдатушки — бравы ре­ бятушки, коих он трогательно называл «дети мои!» Нет, «дети» после того «театра» не поднимались, не уходили за кулисы, их сва­ ливали в братские могилы, но старичку-то какое дело?! Гарцевал лихо после того «театра» на белом конике, радовался, что наделал трупов больше, чем старичок противной стороны! — Не очень-то мирный, я вижу, разговор вышел у тебя с Александром Васильевичем, — сказал я. — Не благоволишь ты воякам. — Нет, почему же, — возражает Вятич. — Молоденького лей­ тенанта я жалею: летит на огонек, крылышки обжечь! Вопросы у меня к служаке-полковнику, генералу, которому подай «театр» вро­ де злосчастного Афганистана, — зачем вы так, ребята? Я понимаю: вам чины, гроши, харчи хороши, но пожалейте же вы, наконец, но­ вые поколения мужчин, не калечьте их казармой. Женщину нашу пожалейте. Вот кто моя боль, вот кто загадка вечная — русская женщина. — Всякая женщина — загадка, русская — дважды. — Трижды, четырежды, многажды! Умница, гордая, святая, преданная, богатырка, сколько войн сломала — не согнулась, но хоть одна наша женщина кинулась ли к генералу, что на убой уго­ нял ее сына в Афган, закричала ли: «Не отдам! Не на потеху тебе рожала!» Какое там закричать! Своими глазами видел: моло­ дые матери приходили провожать своих первенцев приодетые, как на праздник. Иные даже, губки подкрасив, платочками под грохот медных труб махали. Сидит и в ней, в женщине нашей, суворов­ ский штык-молодец! — Побойся бога, ты не справедлив, — пытаюсь я возразить, но Вятич запальчиво перебивает меня: — А в кого, скажи, влюбилась Анна Каренина, очень даже русская женщина? В великосветского солдафона! Молод, спортивен, богат — идеал аристократки, владеющей языками. Усики, погоны, доппаек — все тот же идеал и у современной русской невесты, язы­ ками не владеющей! Не пуля ли дура, не штык ли молодец? — Ты сердишься, Юпитер, — смеюсь я. — Не пробежала ли кошка между литературой и воинством нашим? Не подрался ли ты недавно после крепкого застолья с отпускником-старлеем?