Сибирские Огни № 002 - 1990

Но нигде не опустится... Что же ты ищешь, много меда вкусив, отказавшись от меда, оторвав испытующий дух от излишеств, устремившись туда, где простор и свобода! Как на той на свободе — запев заунывный. Как на той на свободе — припев развеселый. Как на той на свободе — твой братик наивный: беззаветный и резвый козленок комолый. Щиплет это создание травку цветную, как велит без причуд безоглядно природа. Ты витаешь над ним, подлетаешь вплотную, обдаешь его ласковым запахом меда... Он-то думает, ветер игру затевает. Он-то думает, возятся пчелки с пыльцою... А над ним-то родная душа замирает и роняет, роняет слезу за слезою: «Ты мой братик любезный, козленочек белый, я прошла все соблазны, концы и начала... Обернись же Иванушкой, братец мой бедный... Я не верю, не верю, что я опоздала»... * * * Все молнии слились в один разряд. Все ветры — в бурю; изверженья — в лаву; процессы — в грандиозный результат, а подвиги — в неслыханную славу. Он первую проверочную трель исторг из сердца, полного истомы, поставив, видно, пред собою цель вернуть живым живые аксиомы. О, чувственник, утех или услад желающий всей пламенною кровью! Кому хотел привить ты наугад недуг, что называется любовью! Уже цивилизация росла за счет живого — неживой махиной. Под натиском железного числа мир забывал о неге соловьиной. Мир после бури требовал удобств, хотел асфальта, полиэтилена, мир хлопотал о мощи производств, о прелестях товарного обмена... Но чья-то жизнь под прессом бытия другие проницала величины и, принимая вести соловья, томилась без логической причины. Но после бури, в странной тишине, когда весь свет сквозь дым еще двоился, в какой-то закосмической стране соловушек поющий объявился! ИЗ ЖИЗНИ СНЕГА Растаял он, приветствуя весну, и стал скитаться ручейком в лесу. И всюду, где упруго протекал, он белизну настойчиво искал. Пытливому и нежному, ему березы отдавали белизну. Черемухи цветущие весной кипели кружевною белизной. Когда же побежал он по лугам, ромашки щедро забелели там. А стоило приблизиться к реке, увидел белых чаек вдалеке... И вот он много белизны набрал, и от земли движенье оторвал, и облаком поплыл по небесам, куда спуститься, выбирая сам. Привлек его — он понял, почему — машинный город в газовом дыму. И снег в тот город трудный полетел: поглужбе освежить его хотел. И прикоснулся к стенам он и трубам прикосновеньем внятным и негрубым. И отразился в лицах трудовых всей свежестью своих веществ живых. И поселился в городе для дела. Над ним вовсю промышленность гудела. Его чернила сажа, колоть ела, его ни пыль, ни окись не жалела, окалина болезненно язвила... Но это все уже неважно было. Ведь главное: придя сюда желанным, всю белизну он отдал горожанам. Все, что собрал он белого на свете, принес и положил на плиты эти: сугробы своевольно разместил, снежинок, хлопьев в город напустил, взбил, как перины, пухлые стожки, дал детям вволю поиграть в снежки, сияньем чистым озарил сердца до глубины, до дна, до без конца! И вот теперь лежит он, серый весь. Он выдохся, сгорел от налряженья здесь. А мог бы где-то в тишине дубрав блаженствовать, стволы дерев обняв, дышать целебным запахом коры и гармонично понимать миры...