Сибирские Огни № 002 - 1990

ти. Из далеких глубин идет то, что пот­ рясло Егора, толкнуло его на боковую до. рогу: «Егор что-то вдруг остолбенел при виде коров. — Вот они... коровы-то... Вишь — тебя увидели, да? Заволновались. Ишь — смот- рют...— Егор помолчал. И вдруг, не желая того, проговорился: «Я из своего детства мать помню да корову. Манькой звали ко­ рову...» Выпустили ее из ограды, чтоб она сама пособирала на дорогах из-под снега клоч­ ки сена, да, видимо, в ограду к кому-то зашла — проткнули ей вилами брюхо. Не бесследным оказалось это событие в жиз­ ни мальчишки. Тут и непонятная злоба люд­ ская, и обостренное чувство вины перед матерью, и любовь к крестьянской домаш­ ности. В Любе он сразу оценил открытость и доверчивость, не„зумевал: «Неужели те­ бя никогда не обманывали?!» Невольно засматривался в ее ясные глаза, «все вре­ мя хотелость трогать ее. И смотреть». Она связывалась в его сознании с чем-то проч­ ным, устоявшимся, извечным, как поле, зем­ ля, пашня, именно с тем, что принесет ему покой и счастье. Внимательно (и убедитель­ но!) проследил Шукшин-художник посте­ пенный переход Егора от «малины» к паш­ не, к своей первой борозде на ней. После того, как Губошлеп с товарищами пожало­ вал к Егору, а Егор их заметил, мы сразу же узнаем о состоянии Егора, понявшего, зачем они сюда явились. Тут каждое сло­ во золото, потому что употреблено к мес­ ту, как в хороших стихах. Зазвучали, нара­ стая, трагические ноты. В фильме мы на все это смотрели с затаенным дыханием, в повести ощутили в полной мере автор­ скую боль, щемящее чувство безысходнос­ ти. Это образец лирико-эпической прозы, которая сравнима, быть может, только с бунинской: «Ничто не изменилось в мире. Горел над пашней ясный день, рощица на краю паш­ ни стояла вся зеленая, умытая вчерашним дождем... Густо пахло землей, так густо, тяжко пахло сырой землей, что голова легонько кружилась. Земля собрала всю свою весеннюю силу, все соки живые — готовилась опять породить жизнь. И да­ лекая синяя полоска леса, и облако, белое, кудрявое, над этой полоской, и солнце в вышине — все была жизнь, и перла она че­ рез край, и не заботилась ни о чем, и ни­ кого не страшилась». С кульминационным словом «не страши­ лась» вползла в сердце Егора тревога, и он вооружился гаечным ключом. Губошлеп действовал уверенно и преда­ тельски. Подошел к Егору как бы с при­ ветствием и пырнул его ножом. Почему так поступил Губошлеп, прямого ответа в по­ вести нет. Но в произведении (и в повести, и в фильме) поступок этот вытекает из соз­ давшейся ситуации в исследуемой худож­ ником среде. Егор самостоятельно — не через тюрьму, а по желанию — покинул «малину» и тем самым чувствительно по­ шатнул авторитет Губошлепа, поставил под угрозу распада всю, казалось бы, креп­ кую шайку. Егор это понимал, потому и вооружился тяжелым ключом. Соблюдал­ ся «неписаный закон» воровской «малины» — наказать отступника! То ли из-за боязни доноса (что в данном случае невероятно), то ли от честного признания своей несос­ тоятельности перед лицом человека, ко­ торого по-своему любили, признавали его превосходство над ними, в чем именно — это их уже не интересовало. Происходила борьба внутри «малины». Прямолинейный, непреклонно жестокий Губошлеп не мог, да и не хотел упустить такой шанс для ут­ верждения своей силы и власти. Егор это понимал. Но гордость «свободного челове­ ка», осознающего свою правоту, не поз­ воляла ему взять кого-то на помощь (то. го же Петра, например). И Егор оказался не только жертвой «малины», но и жертвой своей приверженности к ее «неписаным за­ конам», и в тем большей степени, чем более он выделялся среди них своей совестли­ востью. Обстоятельство это тонко подмече­ но писателем и в повести, и наглядно в фильме, в последних трагических сценах. Сразу после освобождения Егор пригла­ шает всю воровскую шайку на кутеж, на праздник долгожданной встречи. Собрались «диковинные люди». Жалкое это было зрелище. Мужчины «больше пожилые», а женщины «какие-то все на редкость не­ красивые, несчастные». Перед ними Егор и произносит речь, странную, сбивчивую, но в чем-то и пророческую, звучащую в устах Шукшина-актера покоряюще достоверно. То он кричит: «Давайте любить друг дру­ га!» То заявляет: «Я не понимаю вас! Отка­ зываюсь понимать! И себя тоже не пони­ маю, потому что каждую ночь вижу во сне ларьки и чемоданы. Все! Идите, воруйте сами...» Затем подытожит: «Мне жалко вас. И себя тоже жалко. И если меня кто- нибудь другой пожалеет или сдуру полю­ бит, я... не знаю, мне будет тяжело и груст­ но. Мне хорошо, даже сердце болит — но страшно. Мне страшно! Вот штука-то...— неожиданно тихо и доверчиво закончил Егор». Превосходно передано и смятение, и прозрение Егора в канун решающего пос­ тупка — навсегда оставить «малину». Не возмездия он страшился, а самого себя: способен ли он еще найти дорогу к дере­ венским, таким простым и милым людям, как Люба или ее брат Петр. В этом суть трагедии Егора. Его смерть — не искупле­ ние за совершенное зло, а естественный результат прочно сложившейся неспособ­ ности жить по другим человеческим зако­ нам, не по тем, по которым живет общест­ во, а по тем, которые Егор сам в свое вре­ мя принял, сжился с ними, почитал за сво­ бодное волеизлияние. Как непереносимо трудно ему было, мы узнаем в сцене на пашне. Егора одолевали воспоминания о мате­ ри, о корове Маньке, о березках, которыми они топили печь, но «легче не становилось, только глубоко жаль было всего этого и грустно... щемило сердце и дорого и боль­ но». Словом, прошла уже длинная и «вон какая разная жизнь», а как и чем жить дальше, Егор не знал. «И теперь,— гово­ рится в повести,— когда от пашни веяло та. ким покоем, когда голову грело солнышко и можно остановить свой постоянный бег по земле, Егор не понимал, как это будет — что он остановится, обретет покой. Раз­ ве это можно? Жило в душе предчувствие,