Сибирские Огни № 001 - 1990

Размашистость, азарт (можно наконец!) привели к поверхностности, к скорописи, а вчерашний запрет на подобные сюжеты придал замыслу значительность, оказав­ шуюся мнимой. Собственно, сюжет, тема одни ничего определить не могут. Но эту истину, оказывается, довольно легко за- быть — на волне сугубо положительных эмоций по поводу большей свободы для писательских перьев. Этот вывод отчасти подтверждают и два других рассказа из этого же номера «Юности». И «До поро­ гов» А. Богословского, и «Продавец ра­ дости» Д. Косырева запоминаются, в ос­ новном, не художественными открытиями, а иной новизной, которую можно, пожа­ луй, было бы назвать новизной матери, ала... Сюжет повести «Правила игры» таков: литконсультант знакомится с рукописью, заведомо приговоренной начальством к от­ казу. Жестким письмом и попаданием в болевые точки нашей жизни (в том числе и его, героя, личной жизни) рукопись эта сильно задевает литконсультанта. Смятен­ ный, он уже не может работать над «сво­ им», хотя рассчитывал наскоро освободить, ся от служебного задания и потратить сво­ бодную неделю на собственное сочинитель­ ство. После каждого прочитанного рассказа (рукопись состоит из нескольких прозаи­ ческих миниатюр) самая первая реакция героя — перечисление в уме нескольких резюмирующих клише: идет прикидка, составляется каркас будущего отрицатель­ ного отзыва. Но от рассказа к рассказу непосредственное читательское восприятие берет верх. «Как это верно, вот и у меня в жизни...» — на такую, «человеческую», волну перестроился по мере чтения руко­ писи литконсультант. Несомненно, В. Зуев выказал больше ху­ дожнической тонкости и наблюдатель­ ности, нежели автор рассказа «Пуля, лети». Однако построена его повесть, в принципе, на том же: на развертывании штриха — в картину, путем своеобразной «возгонки». Собственно, это знакомый по многим са­ тирическим произведениям прием, но сам по себе, не подкрепленный иными художе­ ственными средствами, он еще не делает любую вещь сатирой, а для «просто» про­ зы — в качестве стержневого элемента — все же примитивен. Ректору из рассказа Э. Русакова можно было, продолжая ряд, и орденов на грудь понавешать, и при­ писать какую-нибудь речь о наших гро­ мадных успехах, исчисляемых в койко- сутках. Аналогично и у В. Зуева: повто­ ряется одна и та же фигура. В с е с т о ­ р о н н о с т ь поражения главного героя — механична. Чего бы бегло ни коснулся неизвестный Ильин из самотека (семья, творчество, трудности человеческого об­ щения), он раз за разом уверенно истор­ гает из героя повести самый непосредствен­ ный отклик на свои рассказы: и литкон- сультанты чувствовать умеют. Финал повести В. Зуева — из катего­ рии открытых: герой бросает и срочную ра­ боту, и «свое» — идет на станцию и мчит­ ся в электричке с дачи домой. Если б он под занавес оставил опостылевшую ему службу либо же, напротив, настрочил-таки требуемый отклик — это, конечно, свело бы повесть к банальной «обличительной» схе­ ме. Но и естественного, исчерпавшего бы сюжет окончания у повести нет. Примерно то же самое мы отметили и у Э. Русакова. Найти такой характер, такое соотноше­ ние факта и авторской интонации, чтобы на небольшой площади уместился живой кусочек жизни, не обедненный ни в динами­ ке, ни в сложности и многообразии черт и взаимосвязей, — вот, наверное, задача рас­ сказчика. Э. Русаков и В. Зуев демонстри­ руют прямо противоположный подход: множат «примеры», варьируя то, что уже сделали для читателей понятным, ибо ав­ торская заданность видна сразу. Они просто называют то, что предполагалось в ы р а з и т ь . Называют в начале своих текстов, в середине, в конце. И в этом смысле черточка действительности, ставшая для каждого из них предметом повество­ вания, — черточкой, деталью и остается. Открыто, определенно, развернуто — да, но получается нечто, сочиненное по прин­ ципу дополнений к дополнениям. «Так и увидел я девчушку — смущен­ но прячущуюся за спины братьев и одно­ временно висящую вниз головой на турнике какой-то детской дворовой площадки. Я провел рукой по глазам, отогнал это видение, прогнал и желание спросить Катю, такой ли именно видела она в последнем сне свою нерожденную дочку» (Н. Сухано­ ва. «Делос». «Новый мир», 1988, № 3 ). Как выстроена фабула «Делоса»? По привычному принципу: трудовые будни ув­ леченного работой человека — трудовой праздник героя (точнее — его социаль­ ной роли). Сколько таких ситуаций уже создали наши литераторы! Не согнувшему­ ся под тяжестью черновой работы геологу предприимчивые авторы давали в награду (и для последней проверки) месторождение, скучающему постовому — опасного нару­ шителя, смирившемуся с текучкой техни­ ку — далеко не рядовую аварию. А отсюда следует: ничего не только шокирующего (почему-то защитники рассказа в первую очередь предполагают в оппонентах хан­ жей), но даже просто неожиданного нет в подарке, сделанном судьбой акушеру- гинекологу Антону Аполлинарьевичу, а также и в том, что прозаик вообще обра­ тился к этой теме. «Необычность рассказа Н. Сухановой для нашей прозы заключа­ ется в том, что писательница впервые об­ ратила мысль к тяжелому чуду создания человеческой жизни...» — пишет в «Лите­ ратурной газете» (от 3 августа 1988 г.) Н. Старцева, давая сугубо положительную оценку этому тексту. Почему же необыч­ ность воплотилась в столь ординарные формы? Почему не связались в единое це­ лое эти, местами очень удачные, картинки и понадобилось их навешивать на взятый в прокате каркас? (Попутно замечу: в рас­ сказе Н. Сухановой самое сильное — имен­ но эти беглые зарисовки, «Парень испуган, и все-таки он очень здоровый, очень благо­ получный». Это из сцены, где роженице и ее мужу предстоит решить, делать ли опе­ рацию. Или оттуда же: «бесцветный голос» женщины, отказавшейся от операции. Бес­ цветный — знак тихого упрямства, с каким женщина, не слушая разумных доводов, доверяется интуиции.)