Сибирские огни, 1989, № 12

каждого — под суд, а вы «комбрига-а-ада!» И тогда один из новеньких, Николай звали ,— ха-ароший парень... Вписался сразу. А здоровяк!.. Вот ты и про опилки не написал, а помнишь хохму?.. Я думал, сам ты тогда и сочинил. Как дураки ржали : сменил опилки?.. Ну, поменял?.. А он серьезно все, Николай: да, говорит, хлопчики, вам смехушочки, а мне, и правда, надо поменять — двойня родилась, а это тебе не хухры-мухры. Тут с умом надо!.. Ну, ты не помнишь? Я рассказывал... Схватил прора­ ба за шкирку и за штаны, как пацаненка какого, как щенка, подвел к своему «мазу», закинул на сиденье. Нам кричит: чтоб на ходу не выпал, заклинивай, хлопцы, дверку! Сам за б аранку поскорей, чтобы прораб-то выскочить не успел, но с другого бока дверцу уже поддерживали, а потом, и в самом деле, з ак ли ­ н и л и— дурное дело не хитрое, была бы кувалда под рукой, а она была как раз... Хлопцы наши все уже поняли, прорабу орали: «Что ж на часы- то не глядишь?! Ты засеки!» Другой: «С ветерком его, Коля!» «Больше газу — меньше ям, ага!» «А у его-то вон како брюхо, у прораба!.. Он те, Колька, не родит по дороге?!» Следом никто не поехал — жд а т ь стали. Пошли на принцип. Он был классный водитель, Николай этот. Но до карьера, где гравий тогда брали, и обратно непонятно как успел обернуться... Не на солярке — на обиде шел. Летел! На одной злости. Мы еще ни о чем таком толком не успели, так и стояли кружком, рядом стайкой сидели на своих тело ­ грейках — легкотрудницы — они их и летом с собой таскают, ватники,— ты заметил? Так, наверное,— для мягкости... Или спружинить в толкуч­ ке где. Или на камнях, на желе зе посидеть... Ну, сидят — вдруг вот он, Николай. Мастер был!.. По тормозам ударил на самом краещке, ссыпал — все честь по чести: чтобы время, значит, засечь. Потом на подножку стал, просит: откройте дверцу, выпустите его, ребята!.. А у прораба вид — как у помешанного. Стали с дверцей возиться, но ее перед этим так заколошматили! «Пропусти его в свою!» — Николаю, значит, советуем. А он: нечего, мол, ему — мимо баранки. И т ак всю кабинку измарал . Ещр по пути туда «в Ригу съездил»! Ну, тут, конечно, пошло-поехало: а больше, мол, с ним ничего не случилось?., так это тебе еще, Коля, повезло. А то не одну поливалку пришлось бы звать — одна б не управилась... Известное дело: шоферня!.. Шоферюги! Как Гриша Тимофеев говорил: шоферюганы! Я все тебе про это рас ска зывал — неужели не помнишь?! В романе об этом не было ни строки: как я мог позабыть? А Пилипенко, что называется, добивал меня: ты понимаешь, говорил, потому-то, мол, и получилась эта история — он еще не в себе был, тогда покатился вниз по насыпи тот «зилок»... Он думал, еще в горячке: и это можно — съехать на нем в сторонку. От автобуса, возле которого стояли люди. Тогда ведь, когда шлаковые размыло, тут весь город вертелся: и проектировщики, и всякого начальства. Но из нас-то никто не кинулся выручать. Нам как бы сразу все ясно было. А он — ну, как поймался, понимаешь?.. Ему под настроенье пришлось, что ли... Как бы это тебе объяснить? Мы потом с ребятами об этом — неделями. Разбор полетов, как говорится. Это к слову, извини... Они ведь тоже разбирают, когда летчика уже нет в живых... Так никто тогда и не понял: удалось ему хоть чуть в сторонку уйти? Или «зилок» и т а к мимо пролетел бы. Но он, он— бросился, вот я это к чему. А мы — нет. Я спросил что-то такое: его, мол... сразу? Нет, ответил Пилипенко, в том-то и дело: нет. Очень долго был на краю, но тогда к нему никому нельзя было, л еж а л в отдельной палате, в шоковой, а мы все продолжали носиться как угорелые: отвал — под э кска ­ в а т о р— опять отвал. Трояк в зубы — опять под экскаватор... Потом ор ­ кестр, ура, митинги, расслабушка. З ано з а в душе сидела, но вот веришь, стыдно говорить: как бы неглубоко. Может, потому что — новенький? С ребятами до этого уже по шесть, по семь лет... Когда кинулись: а как там наш Николай?.. Один говорит: родня увезла. Где-то в деревне стару ­ ха-знахарка травками своими отпаивает. Другой: да ну!.. Пришло пи- 40