Сибирские огни, 1989, № 12

стержневому устремлению. И потому цент­ ральный мотив романа звучит ложно, он не сообразен настоящей боли народа, боли от злосодеянного над ним по высшему как будто, «справедливому» закону. Художник ушел от погружения в глубины трагедии, причалил благополучно по поверхности, хо­ тя и не спокойной, к берегу. И теперь, спу­ стя более полувека с момента написания книги, начинают всплывать детали, косвен­ но подтверждающие реальное действие на писателя внутренних сил уклонения: «Мне довелось в 1977—1981 годах неоднократно бывать в Вешенской и вести неспешные бе­ седы с Михаилом Александровичем Шоло­ ховым. Утомленный жизнью и недугами, он с увлечением и подолгу говорил со мной о «Тихом Доне», живо интересовался не из­ вестными ему историческими подробностя­ ми, спрашивал и переспрашивал, охотно де­ лился тем, что помнил и знал. Но он, чело­ век необычайно приветливый, безупречно светский в самом точном смысле этого по­ лузабытого слова, отвечал на вопросы о «Поднятой целине» очень скупо и без види­ мого желания продолжить беседу» (С. Н. Семанов. О некоторых обстоятельствах пуб­ ликации «Тихого Дона».— Новый мир, 1988, № 9). Имя Шолохова в русской литературе поддержано, как показало время, «Тихим Доном», и, быть может, только этой книгой. (И вот еще тема для размышления: совет­ ский литературный период отличает фено­ мен «неполноты реализации» писателя. Сильной, значительной, живой вещи могут сопутствовать несколько откровенно несо­ стоятельных, заказных, «нужных» произве­ дений того же автора. Когда было такое в отечественной словесности?) Вот почему так обескураживающе выгля­ дит результат исторического развития; клас­ сическая литература советского времени, то есть узаконенная, официальная, раскласси­ фицированная по ранжиру в учебных посо­ биях и критических исследованиях, растира­ жированная в громадных масштабах, не д а ­ ла ни одного художника, равновеликого по значению своего творчества первым величи­ нам русской литературы. Д а и не могла дать. По своему звучанию русская и совет­ ская классики несопоставимы. Но как же в таком случае быть с «рус­ скими советскими» поэтами и прозаиками, произведения которых получили мировое признание и составляют национальное д о ­ стояние? Ответ прост: эти художники не принад­ лежат к описанному здесь руслу. Кого-то из них поток захлестывал, даж е увлекал на не­ которое время, но далее следовало законо­ мерное отстранение и покаяние (непремен­ но — покаяние) за совершенное — за ска­ занное против совести. Дорога их была са­ мостоятельна. Идеи, осенявшие их, были старыми, вечными, как мир. Они искали там же и так же, как их великие предшест­ венники, и, в конце концов, продоллсали не­ угасающие традиции русской литературы. Иначе говоря: вот уже шесть десятиле­ тий официальная, а точнее государственная, литература не покрывает отечественную, главное русло не исчерпывает всех возмол^- ных проявлений таланта. ...Сегодня рассуждают о том, что Андрей Платонов по праву встал в ряд крупнейших советских мастеров. Но это не так. Писа­ тель действительно мирового масштаба, равный лучшим русским художникам по значительности созданного, не является со­ ветским классиком, его явление свету осу­ ществилось вопреки «общим тенденциям литературного развития». Его ключевые, наиболее принципиальные в художествен­ ном отношении вещи десятки лет пролежа­ ли под спудом, его Слово было неприемле­ мо для произнесения вслух, принародно, по­ тому что противоречило главным канонам словесности и всего мироздания. Под камен­ ной тяжестью своего времени он в итоге замолчал. Это же время, сделавшее его «крупным мастером», и убило его (Плато­ нов заразился туберкулезом легких от сына, вернувшегося из лагеря). А можно вспом­ нить о срвсем уже банальных вещах, о «бы­ товых условиях», в которых он провел по­ следние годы, он — «классик, по праву за ­ нявший...». Не кощунственно ли такое при­ знание писателя страной, которой он так и не был понят (услышан) в свое время, а прошел где-то по глухим, забытым дорогам и умер безответно, чтобы зря не жить, как герой одного из своих только теперь и опуб­ ликованных рассказов (см.: «Добрый Ку­ зя».— Юность, 1988, № Ц )?.. Платонов, конечно, классик, но классик русской литературы (нового периода — XX столетия) с необыкновенным видением и чувством мира, открывший людям глубины его, дотоле невиданные, непостижимые. (Нет нужды говорить здесь подробно о Михаиле Булгакове. Судьба его творческого наследия и его самого сегодня достаточно известна. Произведения писателя свидетель­ ствуют о продолжении традиционной ветви русской прозы. Булгаков художник «старо­ го» — прежнего — мировосприятия, так и не принявший предложенного свыше, теоре­ тически разверстанного, ясного образа дей­ ствительности.) Отдельного большого разговора заслужи­ вают самобытные художники, печатавшиеся (печатающиеся), то есть вхожие в текущий литературный процесс, так или иначе влияв­ шие (влияющие) на него. Книги их ориги­ нальны, художественно полноценны. Мир, заключенный в них, глубок и, главное, со­ звучен с жизнью. Здесь уместно привести слова Бориса П а­ стернака, которые цитирует в своей статье М. Чудакова: «Искусство отличается от ре­ месла тем, что оно само ставит себе заказ, оно присутствует в эпохе как живой орга­ низм, оно отличается от ремесла, которое не знает, чего оно хочет, потому что оно делает все то, что хочет другой». Можно сказать, что искусство спасло этих художников от главной беды современной литературы — уклонения совести. Особенный горизонт ви­ дения мира, своеобразная художественная оптика позволили каждому из них органич­ но сказать то, что именно хотел он сказать, и так, как хотел, сохранив при этом вер­ ность соответствия слова и жизни. Они го­ ворили в свой полный голос. Таких худож ­ ников, чьи произведения составят со време­ нем ценный фонд отечественной литературы, немного (назову здесь лишь имена уже ушедших; Юрия Казакова, Константина Воробьева, Николая Самохина... Кстати, их