Сибирские огни, 1989, № 12

что было, и сегодня важно разобраться в фактах случившегося, упорядочить картину бывшего. Все это так. Но, однако же, мотив «равственного уклонения здесь ключевой, потому что под его прямым влиянием со­ вершались и становление, и развитие, и де­ формация художественного сознания. Иначе говоря, произведения советского классического периода характерны непри- сутствием вопроса об отношении писателя к происходящему в его стране, о его личной нравственной оценке глобального переворо­ та русского национального мироздания. Не- присутствие вопроса означает, по сути, ук­ лонение от него. Ибо при действительно ре­ алистическом художественном подходе к явлениям жизни своих ближних и дальних сограждан, собратьев у литератора не мог­ ло не возникнуть душевного несозвучия с маршевой музыкой эпохи. Дело не только в попрании новым временем здраврго смысла, «о в чудовищном утеснении, ' уЪичижении человеческой природы, в лишении человека всякого права самостоятельного выбора, в отчетливой антигуманности принятой к ис­ полнению Линии должного. А ведь русский писатель испокон был совестью нации. Со­ весть есть начало, указующее на неправед­ ность, камертон, по которому люди сверять обязаны свои поступки: сообразны ли, со­ звучны ли они с вечными истинами мораль­ ных заповедей, с трепетно-терпимым отно­ шением к иной форме, к иному строю ж из­ ни? Камертон художника не мог не зву­ чать пронзительно и горько... но он молчал. Вот в этом молчании и состоит нравствен­ ное уклонение новых писателей, выступив­ ших в ясном качестве рупоров эпохи, глаш а­ таев передовых идей. Безусловно, часть таких писателей совер­ шенно искренне считала свое мироположе- ние единственно верным (звать людей впе­ ред, к свету, к свободе, а не бездейственно вздыхать и сомневаться в своем обеспечен­ ном закутке интеллигента). Они отдали свое право на сомнение, на моральную оценку преобразования руководящей силе — вож ­ дям, впередсмотрящим «локомотива исто­ рии» — революции. Они приняли за истин­ ный образ мира тот, что объяснила им все­ охватывающая теория классовой борьбы. Их уклонение было абсолютно. По существу, они не уклонялись, а пребывали в ином из­ мерении. Другая часть литераторов, вклю­ чая и массу наших здравствующих совре­ менников, даж е не стояла перед выбором мирозданья. Эти писатели вошли в уже пе­ рестроенный Дом и заняли свое место в нем как надлежащее, приняв на себя все соот­ ветствующие обязательства. В их сознании мир уже с самого начала имел обозримо яс­ ную форму упорядоченной поверхности. Но слишком кричащими были противоречия действительности, чтобы не заговорил в них робко голос здравомыслия, голос самостоя­ тельного сознания, голос «элементарной со­ вести». Камертон зазвучал... Такие усомнив­ шиеся рано или поздно вставали перед вы­ бором: либо жить на поверхности течения (т. е. печататься, быть в советской литерату­ р е)—либо уйти на дно (не быть, кануть без всякой надежды на высшую справедливость). Конечно, писатели, не равнодушные к сво­ ему делу, делу жизни, выбирали бытие. Они научались говорить так, чтобы пропусти­ ли,— вполголоса, сдерживая дыхание. Ска­ зать хоть что-нибудь, хотя бы так. Они на­ учались огибать т. н. острые темы, говорить о них настолько открыто и правдиво, на­ сколько позволял сегодняшний день. Так возник в советской литературе феномен уровней правды. По сути, в нем — трагедия многих талантливых, до конца не реализо­ вавшихся художников. (В связи с последни­ ми публикациями наследия сравнительно недавно ушедших писателей, наследия, сознательно работавшегося «в стол», важ ­ но отметить, что легализованные произведе­ ния дают представление о глубине само­ стоятельного проникновения художника в мир и часто о пределе этого проникновения и откровения, дальше которого движение художника невозможно. Показательны в этом смысле посмертные публикации по­ следних рассказов Тендрякова.) Но трагичность положения художника тем не менее вопрос уклонения не снимает. Вот в чем беда. Таково требование неумо­ лимого закона искусства: привходящие об­ стоятельства не в счет. Слово обязано зву­ чать свободно и сильно, несмотря ни на что. В начале века, в год, когда русские газе­ ты то и дело сообщали о публичных казнях десятков людей, принимавших участие в ре­ волюционной смуте, Лев Толстой — совесть России — не смог молчать. Но ни один со­ ветский классик не подал даж е слабого знака, не издал звука в то время, когда в стране за одну только ночь расстреливали зараз сотни невинных, не участвовавших ни в каких смутах. «Слишком много убиен­ ных». Так много, что никакими историче­ скими закономерностями не объяснить их гибель и не откреститься никаким грядущим счастьем. И никакие внешние обстоятель­ ства не оправдают уклонившегося худож ­ ника, то есть не сказавшего правду, не на­ звавшего зло — злом, а значит, солгавшего. А ведь по большому счету — по счету рус­ ской литературы — даж е слезинка одного- единственного ребенка не может быть жерт­ венным основанием всеобщего счастья лю­ дей, такой мир будет неправым, и не будет счастья такому миру. Узкое небо с единственной кроваво крас­ ной звездой государства оказалось по при­ ближении черным мраком подземелья. Вот почему происходило и происходит катастрофическое массовое выпадание про изведений советского периода из культурно го ряда. Не только в силу поверхностно сти, монологической обедненности художест венных миров, не только по причине обык новенной неодаренности многих авторов возместивших недостаток лакейской гиб костью. Но в силу последнего нравственно­ го суда — суда по совести. Произведения блекнут, увядают в соотнесении с историче­ ским объемом действительности, который рано или поздно, но становится явным, не выдерживают испытания правдой. Так, ничто не в состоянии спасти даже художественно состоятельную книгу, на­ писанную рукой сильного таланта, но талан­ та уклонившегося,— «Поднятую целину». Возведенный в романе мир располагается в том измерении, где главной, стержневой, осью отсчета является ось осознанной исто­ рической необходимости, несмотря на всю .ее неправедность и ложную закономерность; нравственное содержание любого события в этом мире определяется исключительно но'