Сибирские огни, 1989, № 12

сягаемый, вершинный образец такого ге­ роя.) Готовностью к действию, к исполне­ нию в нем затемнено нравственное начало. Оттого и по сей день рефлектирующая лич­ ность вызывает у критиков сомнения в сво­ ей полноценности — положительности. По­ ложительный герой советской литературы, особенно первых ее десятилетий, всегда не­ полон, однобок, нежизнен по большому сче­ ту, так как весь он лежит на поверхности текста, обозрим, понятен, предсказуем...) Таким образом, одна из основных линий высокой магистрали — линия «выхода на поверхность» или «полной просматриваемо- сти текста» — породила «на земле» массу тяготеющих к монологичности произведе­ ний, на которые читательскому сознанию нечем откликнуться, незачем вступать с ни­ ми в диалог, достаточно один раз выслу­ шать ясную до своего незамутненного дна позицию автора. Эта линия привела литера­ туру советского периода (по крайней мере, ее классического отрезка 30—50-х годов) к беспрецедентному по своим масштабам од­ нообразию произведений и в плане содер­ жания, и в плане вещественного оформле­ ния. Жесткое ограничение художественного поиска заданным направлением выразилось в итоге в отсутствии множественности худо­ жественных проявлений. Вспомним: «Звери­ нец» Хлебникова, «На дне» Горького, «Пе­ тербург» Белого, «Деревня» Бунина, «Жизнь Человека» Андреева, «Левша» Лескова, «История одного города» Салтыкова-Щед­ рина, «Смерть Ивана Ильича» Толстого, «Дама с собачкой» Чехова — все эти на­ званные мною наугад вещи (не говоря уже о богатстве палитры русской поэзии) созда­ ны практически одновременно, на коротком временном отрезке в два-три десятилетия, и они располагаются в качественно разных из­ мерениях. Ничего подобного советская клас­ сика не знала (замечу: я веду речь только об «официальной» литературе, издававшей, ся «без задержки»; произведения, не поя­ вившиеся вовремя, остались как бы то ни было вне ее (I), не явились фактом, влияю­ щим на литературный процесс). Отсюда — явление огромного, невиданно­ го до сих пор количества вторичных рома­ нов, повестей, рассказов, заслоняющих друг друга с позиции фактического содержания; прозрачные по структуре реалистические ве­ щи ничем более различаться просто не мо­ гут. Труд на литературной ниве действи­ тельно превратился в производство массо­ вой литературной продукции, тайна твор­ чества —■в расписанную до деталей техно­ логию. Писатели-профессионалы сплотились в Союз, утвердив членскими книжками странное разделение литераторов на «нена­ стоящих» и «настоящих». Между прочим, удивительная сиюминутность, массовое мгновенное увядание литературы советско­ го периода объясняется, кроме прочих глу­ бинных причин, обыкновенным старением содержания. Сегодняшняя злоба часто оп­ ровергает вчерашние заботы; завтрашние проблемы решительно зачеркивают нынеш­ ние «битвы за Дело». Но основной итог, к которому привела рассматриваемая линия,— это духовное оскудение литературного потока. Поверх­ ность содержательно всегда неизмеримо беднее объема. Магистральное же русло позволяло писателю подойти к человеку только с одной из множества — из бесчис- 132 ленного множества — сторон, с одним и тем же «инструментом» (циркулем и линейкой) к загадочному, многогранному явлению жизни, которая вся в убегающих, непра­ вильных, подвижных линиях. Вторая резкая черта, отмечающая магист­ ральное направление развития,— снизо­ шедший на художественное поле дух отри­ цания, который был так чужд русской лите­ ратуре и которому она всегда противостоя­ ла. Подобная закономерность обусловлива­ лась самим способом возведения нового Д о ­ ма, духовной и материальной установкой строительства: отсечением, отвержением, от­ межеванием всего старого. В литературе это выказалось, в первую голову, в пере­ смотре «старых» нравственных ценностей, вызванном изменением места человека — живого человека — в мире. «Живой человек революции — это собранный для удара че­ ловек... именно революцией собранный, а дотоле, быть может, даж е просто сырье... Это нужный революции материал, это ору­ дие революции, и — как вы не понимаете, что преступно, ибо пагубно для революции, развинчивать это орудие, занимаясь по­ шлым самоковырянием тогда, когда нужно жить и действовать?!» (Н. Чужак. Вместо заключительного слова.— Новый леф, 1928, .№ 4). Сырье, материал, орудие как опреде­ ление человека,— вовсе не досужий вымы­ сел вульгарной социологической критики тех лет. Это главенствующая идея, повсеме­ стно претворявшаяся на практике, это имен­ но новое качество человека в перевернутом мироздании, качество безличной опоры, мертвого фундамента страшной государст­ венной пирамиды. Главным носителем духа отрицания стала критика, обретшая, быть может, впервые в истории культуры материальную силу сво­ его действия. «...Вышесказанным в общем и целом определяются задачи критики, являю­ щейся одним из главных орудий в руках партии. Ни на минуту не сдавая позиций коммунизма, не отступая ни на йоту от про­ летарской идеологии, вскрывая объективный классовый смысл различных литературных произведений, коммунистическая критика должна беспощадно бороться против контр­ революционных проявлений в литературе...» (из резолюции ПК ВКП (б) «О критике и руководстве литературой» 1924 г.). Метод, освоенный критикой, несмотря на его внешние обоснования, целиком сформи­ ровался под влиянием определенного миро­ воззренческого взгляда на литературу как на явление не только опосредованно слу­ жебное, но и поверхностно открытое, с ви­ димой иерархической структурой, полностью поддающейся рациональному анализу. Сле­ довательно, критическое суждение имело прямой, откровенно оценочный характер, то есть характер отрицания. Критика советско­ го периода в массе своей, в силу собствен­ ного видения и функциональной обязанно­ сти, никогда не принимала, не принимает произведение как целокупную данность; для нее существо рассматриваемой вещи нахо­ дится в непосредственной плоскости текста, в его откровенной содержательности. Ничем не сдерживаемая субъективность такоЬ’о прямого суждения при общей тенденции не­ приятия и сейчас остается отличительныьГ*