Сибирские огни, 1989, № 12

художник быть капризным и прихотливым, как ему это нужно, где мог бы он оставать­ ся самим собой, не будучи ни чиновником, ни членом коллегии, ни ученым. Мы знаем, что ему это необходимо для того, чтобы оставить наследие не менее нужное, чем хлеб, тем же людям, которые сегодня на­ зойливо требуют от «мрамора» «пользы» и царапают на мраморе свои сегодняшние слова, а завтра поймут, что «мрамор сей — ведь бог» (А. Блок. Юбилейное приветст­ вие М. Кузьмину. 29 сентября 1920 г.). «Мы — «Мечтатели» — лес, но не равны мы, мечтатели... вон — яблоня, вон — то­ поль, вон дуб; их ничто не сравняет. П ож а­ луй, в стволах они равны. Что есть в нас наш ствол? Ствол в нас — личность. Но ствол от ствола отделен в лесной роще; соединить их насильственно — значит из леса построить забор... из равенства голых стволов не родится свобода... Где есть леса, там обильны осадки; там край благоденст­ вует; там деревья-мечтатели отдают свою влагу на общее дело; и соки, струясь в яс­ ный день, соединяются в небе: облако — произведение духовной культуры мечтате­ лей... Записки Мечтателей — осознание себя рощицей, росшей годами... мы — рощица, не превращайте нас в забор: заборы не вы­ растят поросли, местность же, наша страна, ждет от нас тихоструйного облака; не пре­ вращайте в заборы нас: если все рощи скре­ пятся в заборы — изменится климат...» (А. Белый. Записки мечтателей. 1919, № 1). На страницах художественного журнала, реализовав, кажется, последнюю возмож­ ность свободного публичного обращения, состоялся даж е импровизированный диалог Политика и Писателя (Россия, 1924, № 2). И в нем снова тщетно пытался писатель внушить политику мысль о заповедности слов художника, о многомерности живого мира: «Писатель: ...Да, произведение проницае­ мо для политики, морали, науки — как пи­ рамида проницаема для любого числа пло­ скостей, могущих пересечь ее отовсюду. Что же, пересекайте! Вы получите двухмерное сечение... А произведение останется в «третьем измерении», недосягаемом для се­ чений. В этом смысле и говорил я, что ис­ кусство непроницаемо для политики — я мог бы добавить: и для науки, морали и прочего. Их нет в нем; оно уничтожило их в себе. Политик: Что же останется в нем? Ниче­ го? Писатель: Все. Из «особой мысли» возла­ гаем весь мир. Потому-то так и восстает художник, когда ему предлагают положить в основу творчества политическое самооп­ ределение. Для него это всегда — плоскость вместо пирамиды, часть вместо целого... По­ этическое произведение — организм; полити­ ческая программа — чертеж, вычерчиваемый циркулем и линейкой. Циркуль и линейка не охватят организма: он весь — в убегаю­ щих, неправильных, подвижных линиях...» Состояние душевного смятения, растерян­ ности рядовых литераторов, сложившихся в старом еще (прошедшем) времени, переда­ ют их прямые высказывания в печати тог­ да же, в первой половине 1920-х гг., когда такие реплики еще «проходили»; «...Вересаев: «Общий стон стоит почти гю всему фронту современной русской литера­ туры. Мы не можем быть сами собой. Нашу художественную совесть все время насилу­ ют. Наше творчество все больше становит ся двухэтажным — одно мы пишем для се бя, другое для печати». Иван Новиков «...Писателю не надо мешать, ибо здесь са мые благие побуждения руководства имен но только мешают...» Андрей Соболь, отра жая настроение многих беспартийных еди номышленников, писал: «Опека и художест венное творчество — вещи несовместимые Гувернеры нужны детям, но гувернеры при писателе — это более, чем грустно»» (см М. Чудакова. Жизнеописание Михаила Булгакова. «Москва», 1988, № 12). А тем временем суровые и решительные люди — преобразователи мира — уже ув­ лекли нацию именем Революции и во имя светлого Грядущего на путь, нигде в мире доныне не известный, к единственной звезде. Наступила — и безвозвратно — новая, со­ ветская, эпоха. Художник, теперь уже бывший, должен был покинуть новый мир, ибо существо­ вать полнокровно он в нем не мог. Поки­ нуть или замолчать вовсе. Или же стать внутри себя «двухэтажным», что было про­ тивно совести, что, следовательно, было не­ возможно. Перестроились на новый лад единицы. Практически все крупные худож ­ ники ушли из России, вернее — вместе с Россией. (Этот уход — отдельная глубокая и трагическая тема. Так или иначе, но в первые годы новой эпохи на родной земле скончались Андреев, Розанов, Блок, Гуми­ лев, Хлебников, Сологуб, Волошин, Есенин и даж е Маяковский...) В мир ясности и всеобщей предопределен­ ности входил новый художник — советский, способный к строительству, художник-ка­ менщик, отказавшийся от личного права вы­ бора предмета изображения ради историче­ ской закономерности классового раскола вселенной. У этого художника была иная шкала ценностей, иные представления о ми­ ре, о человеке, о России, потому Что мир стал другим, потому что вместо России воз­ никла другая данность — Союз Советских Республик. Облик отечественной литературы стреми­ тельно менялся. М. Чудакова, исследуя в упомянутой статье одну из материальных сторон лите­ ратурной действительности начального со­ ветского этапа,— анализируя эволюцию, так сказать, определенных типов носителей са- моразвивающихся художественных миров, делает вывод о том, что «литературный про­ цесс 20—30-х годов не был ни однородным, ни безусловно тяготеющим к главной магистрали». Между тем, в рассматриваемой нами сфе­ ре мироположения художника такая магист­ раль безусловно наметилась с первых же по­ революционных лет. Появление ее обусло­ вили вышеназванные мотивы. Она вела ту ­ да же, куда двигался общий, руководимый вождями, поток. Раз мир упорядочился, сча­ стливо объяснился, раз известен стал способ преобразования его рельефа, раз свободные полеты духа художника сменились заплани­ рованными рейсами, то магистральное русло